— Больше всего мне запомнился первомайский концерт, — привычно щуря близорукие глаза, рассказывал мне скрипач. — Слушателей собралось много. Приехали с самых дальних стойбищ и деревень. Возле здания клуба стояло несколько сот оленьих упряжек. Начинаю концерт. Играю первый номер. Кончил. В зале тишина. Представляете — ни одного хлопка. Очевидно, не понравилось. Играю следующую вещь. Опять тишина. Что-то вроде легкого ветерка в конце номера — и все. Понимаете? Первый раз со мной случилось такое! Ну хоть бы один человек поддержал! Никто, никто не аплодирует. Смотрю на аккомпаниатора — он спокоен. Что такое? После третьего номера я спрашиваю пианиста: не кажется ли ему странным это обстоятельство?.. Знаете, что он мне ответил?
«Вы, — говорит, — близоруки и поэтому не видите, что делается в зале. У нас на сцене рефлекторы греют, а там холодно, и вся публика сидит в меховых варежках. Они аплодируют, не снимая их. Поэтому и звука никакого от хлопков нет... А успех большой — не волнуйтесь... Вот сейчас в зале потеплеет, зрители снимут рукавицы, и аплодисменты зазвучат на полную мощность.
ТЕАТРАЛЫ
Мы с приятелем пришли на премьеру и заскучали. Пьеса была переводная, из североамериканской жизни наших дней, но, несмотря на актуальность темы, вялая и нудная. Сзади нас сидела группа молодых людей, которая так живо интересовалась всем происходящим на сцене, так чутко реагировала на каждый жест актеров, на каждое их движение, что нам оставалось только вздыхать и завидовать.
— Вот, — шепнул мой приятель, — подросло новое поколение театралов, а мы с тобой отстали. Не понимаем интересов молодежи. Так же глупо, очевидно, себя чувствует человек, который сорок лет не был в кино: ему все кажется на экране странным, он не понимает, чем соседи восторгаются... Отцвели уж мы с тобой, братец.
А все внимание молодых зрителей по-прежнему было приковано к сцене. Их бинокли ни на секунду не отрывались от героев спектакля. Стоило новому персонажу появиться из-за кулис, как вся группа театралов замирала от благоговения, а кое-кто даже начинал что-то судорожно царапать в блокноте.
— Они, наверное, писать о спектакле будут, — шепнул я другу. — Вот молодцы!
Кончился первый акт. Несколько вялых хлопков раздалось где-то в районе директорской ложи. Но премьерная публика — это закаленные зрители, имеющие на своем боевом счету сотни, а то и тысячи спектаклей и просмотров, от них трудно ожидать бурного одобрения и вообще ярких эмоциональных проявлений. Поэтому вопрос остался открытым: кто прав? Мы или наши молодые соседи? Мы отстали, а всем представление нравится, или же... Но тут мы услышали разговор молодых театралов.
— Я так и не разглядела отделку на платье Элен, — разочарованно сказала самая хорошенькая из девушек. — У нее вдоль разреза на бедре вышивка или просто строчка? Но во всяком случае этот разрез я беру на вооружение — он идет к блондинкам.
— После третьего акта давайте хлопать сильнее, слышишь, Эдик? — распоряжалась другая. — Пускай актеры выходят побольше — может, удастся кое-что из фасонов сфотографировать.
— А этот жакетик, — сказал один из парней, — я зарисовал. Стильно получится! На танцплощадке все умрут от зависти!
— Театральные художники всегда имеют последние номера заграничных модных журналов, — объясняла хорошенькая девушка подошедшим знакомым. — Поэтому всегда нужно ходить на пьесы из иностранной жизни. И обязательно на премьеру — тогда мы успеваем схватить новинки первыми!
— Ты, Цыпа, из чувих самая чувистая, — произнес ее кавалер убежденно.
Мы с приятелем вздохнули, переглянулись и направились к раздевалке. Когда мы, уже надев пальто, проходили через вестибюль, наполненный курильщиками, мы снова столкнулись с нашими соседями. Они дымили сигаретами и горячо обсуждали форму лацкана у костюма главного героя.
КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ
На днях, проходя по улице, я увидел, как расклейщик разглаживает на афишном щите бумажный лист с фамилией очень известной нашей скрипачки, неоднократной победительницы международных конкурсов. И я вспомнил случай, который свел меня с этой артисткой на фронте. Прежде я несколько раз слышал ее фамилию. Она постоянно соседствовала с пышными прилагательными вроде «молодая, но уже талантливая», «исключительная», «высокоодаренная» и т. п. Понятно, когда пришла весть, что в нескольких десятках километров от нас состоится ее концерт, то мы, сотрудники армейской газеты, спланировали свои дела так, чтобы обязательно побывать на этом выступлении.
Мой приятель гораздо лучше разбирался в серьезной классической музыке, нежели я. Он слышал скрипачку на ее первых концертах, еще до войны, и вообще, будучи очень скупым на похвалу, на этот раз всю дорогу с восхищением говорил об артистке, упоминал и те прилагательные, которые уже я перечислил, и многие другие.
Приехали. Концерт идет в землянке. Землянка очень большая, но кажется крохотной: слушателей набилось столько, что даже ухо в зал всунуть невозможно.
Нам помогли знакомые, и мы через другой вход кое-как протиснулись внутрь.
Сцену соорудили из ящиков. На ней, почти касаясь головой потолка, стояла совсем молоденькая девушка.
Играла скрипачка в этот вечер много. Успех у нее был большой. Я аплодировал, как мне думалось, громче всех, но соседи смотрели на меня с подозрением: им казалось, что я экономлю энергию и жалею ладони.
Но мой приятель, знаток музыки, вел себя странно: он то морщился, то качал головой, то пожимал плечами. Следует учесть, что в обычных условиях каждый из этих жестов сам по себе означал у него высшую степень растерянности.
— Это не она! — вдруг шепнул он мне. — Ту я узнал бы с закрытыми глазами. Я, как сейчас, слышу звуки ее скрипки. Почти никто не может извлекать из струн звуки такой красоты... У этой скрипачки есть кое-что от той, настоящей, но ни подлинного тембра, ни уверенности в исполнении... И это вообще не игра мастера. Очень странно!
— А внешность? — спросил я. — Ты же видел скрипачку много раз?!
— При теперешней технике маскировки внешность не является решающим доказательством тождества, — ответил мой музыкальный друг. — Вот манеру исполнения скрипача я никогда не перепутаю. Пусть Ойстрах загримируется кем угодно — любой поклонник скрипки узнает его по первому же взмаху смычка, по первому звуку. Это не она!
Мой приятель пошел к полковнику, начальнику контрразведки, и поделился с ним своими соображениями. Мы вместе пришли в «гримерную» — грузовик с тентом, где переодевалась скрипачка.
После небольшого разговора все, разумеется, выяснилось, и мой друг-музыкант хохотал больше всех.
Оказалось, «молодая, но уже талантливая» скрипачка в этот вечер действительно играла очень плохо, хотя и старалась изо всех сил. Дело было в том, что низкий потолок землянки не давал двигаться смычку до конца вверх. Артистка приноравливалась и так и сяк. То играла в несколько наклонном положении, то незаметно приседала, то...
— Почему же вы не сказали об этом? — удивился полковник.
— Перед концертом я предупредила интенданта, который устраивал помост из ящиков, что мне нельзя будет играть на такой высокой сцене. Но он посмотрел на меня презрительно и ответил: «Тут люди воюют, а вы играть не можете? Здесь, гражданка, фронт, а не Большой зал консерватории!»
А когда мы провожали скрипачку, то нам даже не удалось пожать ей руку — возле нее вертелся интендант и, вспоминая свой только что окончившийся разговор с полковником, каждосекундно хватал ее за руки, тряс их и извинялся, извинялся, льстиво и испуганно заглядывая артистке в глаза.
...Вот какой случай вспомнил я, увидев афишу Большого зала консерватории, где должен был состояться концерт знаменитой скрипачки.
