— Один — один, — объявил я.

Километров через двадцать старожил снова покачал бровями и, хитро покосившись на водителя, предсказал сторожку, в которой живет очень красивая девушка.

— Нет там никакой девушки, батя, — уверенно заявил водитель. Он сказал это так убежденно, будто вчера только женился на ней и перевез ее в город.

— Есть девица-красавица, есть, — засмеялся старожил.

Остановились. Дорожный сторож оказался родичем нашего старика, и они долго лобзались, хлопая друг друга по плечам. Затем вышла из горницы дочь сторожа, очень красивая девушка, о приезде которой в гости, как выяснилось, сторож писал мастеру в Крым.

— Вот так ездишь-ездишь, — лукаво подняв бровь, сказал старик шоферу, — счастья своего и не примечаешь... А оно, может, рядом, на пути твоем находится.

— Два — один, — объявил я, и мы помчались дальше.

— Сопочка по имени Безымянная будет сейчас за поворотом, — предсказал старожил. — Акурат за ней речка.

Машина лихо выписала поворот, и шофер нарочно притормозил, чтобы насладиться эффектом.

Сопки по имени Безымянная не было на месте!

Дорожный мастер покрутил бровями, оглянулся по сторонам и обомлел: сопка высилась на том берегу реки.

— Считайте, — сказал шофер голосом боксера, который нокаутировал своего противника.

— Два — два, — констатировал я и объяснил старику: сопку только на днях перенесли с помощью направленного взрыва на тот берег, чтобы выпрямить тракт и ликвидировать десятикилометровый объезд.

— Сто тонн взрывчатки, — уважительно уточнил шофер, — как один грамм. Точная работа. Вместо сопки гладь, хоть паркет настилай. Исправление пейзажей и ландшафтов! И в других местах тоже рвать собираются. Вот специальность! Завидую!

Километров через двадцать старик пришел в себя, кепочкой отер вспотевший лоб и нанес сильный удар:

— Вот вы известь за сто верст возите, а здесь, в расщелине, этого полезного ископаемого миллион тонн.

— Нет там, батя, миллиона, — усмехнулся водитель.

— Может, миллиона и нет, — согласился старик, — а на всю Европу хватит и Азии еще останется.

— Конечно, — снова хохотнул водитель, — все, как слепые, вокруг ходят, а тут — здрасте! — известь на весь мир! Скажешь тоже, батя, половину негодного!

— Тормози! — закричал старик, воинственно закручивая кончики бровей. — Стопорь машину! Докажу, кто правый, а кто виноватый. Это я лично тут известь открыл. В Академию наук писал. Комиссия приезжала. Мне премию дали. А работать до сих пор не начали. Позор и стыд со срамом! Природное ископаемое само в руки дается, а к нему с волокитой относятся!

Минут десять мастер водил нас вдоль расщелины, показывая известковые осыпи, демонстрировал аккуратно хранимые в бумажнике справки и выписки, заверенные Академией наук.

— Три — два, — сказал я, влезая в кабину.

Водитель молчаливо кивнул в знак согласия.

— Ты, слышь, поторапливайся, — сказал старик, когда машина набрала скорость, — а то мне до дому километров пятьдесят осталось всего. Не успеешь ничью сделать.

— Мне и пяти минут хватит, — отозвался водитель, — отыграюсь.

Старик только улыбнулся: дескать, и нахал же ты, братец!

Мы попетляли еще немного, а потом выскочили на участок тракта, который шел параллельно железнодорожному полотну.

Железная дорога была километрах в двух. Далеко впереди навстречу нам шел поезд.

Водитель замедлил ход, начал посматривать то на часы, то в сторону идущего состава

Волнение его передалось и старику: тот тоже поглядел на поезд, затем испуганно вскинул брови и заорал:

— Стоп! Тормози, паря! Кому кричу стой!

Шофер остановил машину, старик сноровисто выскочил из кабины прямо на землю и помчался к железной дороге, размахивая кепкой и крича что-то. Он спотыкался, попадая сапогами в норы сусликов, и, наконец, перешел на шаг.

— Батя, вернитесь! — крикнул шофер. — Экономьте свое здоровье!

И только тут я понял, в чем дело: с другой стороны тоже шел поезд. Казалось, что два тяжелых состава мчатся на полных скоростях навстречу друг другу! А ведь вторую колею здесь построили в ударном порядке за последние полгода. Старожил, разумеется, был уверен, что тут, как прежде, только один путь, и решил: сейчас произойдет катастрофа, столкновение! Вот он и побежал к линии, надеясь предотвратить беду, даже позабыв о том, что на равнине машинисты и без его вмешательства великолепно увидели друг друга.

— Ничья, — тяжело дыша, сказал старик, возвращаясь к машине. — Три — три... Выкрутился ты, сынок... Но если б и дальше мы с тобой ехали...

— Батя, — нежно сказал шофер, — я с детства люблю упрямых людей. В следующий рейс специально заеду за вами и прокачу по другому участку тракта. И там вы тоже, между прочим, убедитесь, что эти десять месяцев мы здесь без вас не только в «козла» играли... Короче: продолжим наше соревнование. И в случае моего выигрыша вы меня, батя, официально знакомите с той девушкой из сторожки!

Старика мы довезли до порога его домика, душевно простились.

— Старожителям сейчас сложно, — нарушил молчание шофер, когда мы уже отъехали километров пятьдесят от дома дорожного мастера. — Уехал человек всего на триста дней и ночей, а вернулся — и чуть в родных сопках не заплутался!

И я подумал: бедная литературная традиция! Ведь теперь если старожилы чего и не помнят, то не по своей вине. Разве прежде переносили с места на место, как мебель, древние сопки? Разве раньше взлетали спутники, расщеплялся атом? Что ж, чем больше в мире совершается хороших, добрых дел, которых «не упомнят старожилы», тем отраднее.

Это значит, что и сами старики живут лучше, чем прежде.

В наш век, век стремительного технического прогресса наука каждодневно одаривает человечество различными новинками. Уже кое-где стада пасутся электропастухами, скоро, видимо, чемпион мира по шахматам не решится всерьез сразиться с электронно-вычислительной машиной, потому что поставить ей мат (не прибегая к порче приборов) станет невозможно, а бухгалтеры, взирая на спутники, бороздящие небо вдоль и поперек, уже сейчас прикидывают в уме, сколько суточных им придется выплачивать первым командированным на Луну.

Технология писательского труда тоже шагнула вперед. Некоторые мои собратья по профессии, например, сменили авторучку и пишущую машинку на магнитофон. Включают его, диктуют поэму, сценарий, повесть, а когда творческий процесс прерывается (или очередным совещанием в Союзе писателей, или из-за того, что автор охрипнет), то приходит стенографистка и переписывает с пленки к себе в тетрадь все надиктованное.

Просто не верится, что еще каких-нибудь сто лет назад многие русские литераторы писали гусиными перьями! И, несмотря на такую отсталую технику, писали неплохо: кое-кто попал в хрестоматии, а некоторые даже в классики.

Я лично пишу, используя технику конца XIX — начала XX века: стальным пером или карандашами. К помощи «самопишущей» ручки прибегаю лишь в тех случаях, когда приходится браться за записную книжку: в поезде, самолете, на ходу.

Записная книжка — как молот рабочего, как серп крестьянина — может служить символом журналистского труда. Каждый раз, когда, приехав куда-нибудь, открываешь записную книжку, испытываешь волнение Колумба, открывающего Америку.

Каждая страница записи — это что-то новое, занимательное, необычное. Любая запись таит в себе сотни скрытых возможностей: она в дальнейшем может стать романом или очерком, рассказом или пьесой.

К записной книжке журналист и литератор относятся с нежностью. И не зря: она всегда в деле, всегда на переднем крае. На ее долю достается самая трудная и самая неблагодарная часть работы. Она, как рюкзак геолога, постоянно набита образцами и пробами. Ведь недаром говорят старые журналисты: «На память надейся, а блокнот не закрывай. Не запишешь — не вспомнишь, не вспомнишь — не напишешь».