Петя давно ушел, а дядя все еще сидел, погруженный в непривычное раздумье. Голова его склонилась на пухлую ручку мягкого кресла, и он заснул.
...Стены в комнате были прозрачные, словно сделанные из стекла. Иван Иванович увидел, что он лежит в постели, а кругом стоят люди в белых халатах.
— Ну вот, уважаемый, вы и проснулись, — сказал старичок в толстых очках. — Вы спали почти семь лет...
«Господи, — подумал Голубчик, — всю семилетку проспал!»
— Теперь вы быстро поправитесь, — продолжал старичок, — и дня через два выйдете на работу.
«Интересно, как будет с бюллетенем, — снова подумал Иван Иванович, — все-таки столько лет... Как бы неприятностей не вышло. Надо Кузькину позвонить, он где-то по больницам работает, поможет в случае чего...»
В эту минуту Голубчик заметил подходящего к нему Петю.
— Ну, как дела? — бодро спросил племянник.
— Все в порядке, — улыбнулся Иван Иванович, — надо пробуждение отпраздновать. Ты, дорогуша, свяжись кое с кем из моих, они такого вина достанут — закачаешься! Коллекционного! Позвони Трошкину!
— Зачем Трошкину? — удивился Петя. — Ах да, ведь ты не знаешь! Теперь, дядя, просто приходи в любой ларек и покупай любые напитки.
— То есть как приходи и покупай? — рассердился Голубчик. — Опять ты со своими штучками! Ты у меня такое поверхностное отношение к родственникам брось!..
Первые дни Иван Иванович не отходил от телефона. Он распластался над волшебной таблицей, исследовал клеточку за клеточкой и набирал номер за номером. С каждым телефонным разговором настроение Голубчика ухудшалось. Одни знакомые уже давно переменили места службы или просто исчезли, другие забыли его фамилию, а третьи просили Ивана Ивановича больше им не звонить, ибо теперь они стали честными людьми.
Голубчик ставил на таблице один крест за другим. К началу третьих суток бумага напоминала план кладбища — черные кресты не оставили ни одного свободного квадратика. Таблица-уникум была похоронена.
Иван Иванович не знал, как начать новую жизнь, — старые привычки наполняли его до краев. Окружающих он чурался — ему казалось, что каждый из этих веселых, работающих людей в конце концов непременно скажет: «А вы что умеете делать, гражданин?»
Голубчик часами сидел в библиотеке над старыми годовыми комплектами «Крокодила». Он читал о своем добром, старом времени, о блате, про розничных ловкачей и про оптовых жуков. Но удовольствия от воспоминаний Иван Иванович не получал.
— Тогда это что! — шептал он. — Вы бы попробовали сейчас!
Однажды Петр застал своего дядю, державшего за руку знакомого дворника.
— Хотите, устрою для вас на завтра мелкий дождик? — шептал Голубчик. — Или можно два дождика — тогда вам не надо будет улицу поливать? Или, по знакомству, солнечное затмение — только для вас?
Увидев Петю, дядя выпустил дворника, отбежал к воротам и крикнул:
— Полное или частное — согласно договоренности! Очень даже просто: чик-чик — и готово! Вы — мне, я — вам!
Поймали Ивана Ивановича возле билетного автомата в метро.
Голубчик занимался тем, что опускал в автомат монеты, приговаривая:
— Я — вам, — и, подхватив билет, добавлял: — вы — мне. — Потом снова опускал деньги: — Я — вам, вы — мне! Я — вам, вы — мне!
Снова оказался Иван Иванович в комнате с прозрачными стенками. Опять у его ложа стоял профессор в толстых очках.
— Вам, уважаемый, — сказал профессор, — надо снова заснуть. У вас, знаете ли, навязчивые идеи...
— Я вам навязчивые идеи, — прошептал Голубчик, — а вы мне...
На этом месте сон оборвался. Проснувшийся Иван Иванович вскочил со своего мягкого кресла и замер посреди комнаты, как памятник самому себе.
— Ух! — наконец вздохнул он, отирая холодный пот со лба. — Хорошо, что это сон! Ничего не поделаешь, нервы начинают пошаливать! И так нашему брату туго приходится, а тут еще Петька масла в огонь подлил! Пока не поздно, надо на всякий случай завести какую-нибудь запасную профессию. Обязательно займусь этим делом! Вот только подлечу нервишки...
И гражданин Голубчик наклонился над уникальной таблицей, разыскивая в подотделе «медицина» рубрику «невропатолог».
Я ВАС ЛЮБЛЮ!
Нины сегодня замечательное, весеннее настроение. Весь день, колеся по дорогам с сумкой, набитой журналами, газетами и письмами, почтальон пел. В основном лирические песни. Не были, разумеется, забыты и некоторые арии типа «Я вам пишу, чего же боле» и «Ах, мой милый Руслан, я навеки твоя». Много — ох, как много! — потерял Глеб Бандура, руководитель колхозной самодеятельности, что не слышал этого пения...
Вдали показались первые дома Верховья, антенна радиоузла. Педали велосипеда завертелись быстрее. Нине хотелось скорее увидеть Пашу — свою лучшую подругу, ей первой рассказать, что вчера...
Парикмахер Завалишин считался самым красивым парнем в Верховском районе. К нему девичий взгляд примерзал — не оторвешь. Кудри у парня светлые, вьются, глаза с огнем, плечи богатырские — ну, вылитый Добрыня Никитич в молодости! И вот вчера, когда Нина занесла газеты в парикмахерскую, Завалишин сказал:
— Нина, я вас давно люблю!
Девушка прекрасно знала легкомысленный завалишинский характер. Знала, что Леша даже в любви может объясниться так, между прочим, в шутку. Но «зачем скрывать, зачем лукавить» — приятно услышать, что тебя «давно любят», да еще от такого красивого парня, как Алексей!..
...Нина въехала на улицу Верховья... Солнце катилось уже по самому горизонту. Развесистые кусты сирени наполняли воздух буйным ароматом. Все дома в сиреневой дымке, сирень пенилась, выплескивалась через заборы на улицу, пахла так сильно, что у Завалишина в парикмахерской никто не просил «освежить». Зачем? Стоило сунуть голову в ближайший куст, и от вас целый день струится тонкий аромат самой настоящей белой сирени.
Репродукторы, установленные на перекрестках, пели: «Любви все возрасты покорны...»
Нина ехала по селу, и ее толстая сумка постепенно худела — уходили к подписчикам газеты и журналы. На крыльце клуба почтальона остановили девчата.
— Ты сейчас на радиоузел поедешь? — загадочно улыбаясь, сказала птичница Таня Никишина. — Так узнай у Паши, в кого она влюбилась!
Девчата засмеялись.
— Верная примета, — сказала Таня, грозя репродуктору веткой сирени. — Раз Паша целый день сегодня лирические песни транслирует — непременно влюбилась.
«У любви, как у пташки крылья...» — запел репродуктор.
— Слышишь? — усмехнулась Таня. — Сплошная любовь над селом льется! Интересно, девочки, из-за кого мы все это слушаем?
...Нина вошла в радиостудию как раз в то мгновение, когда Паша объявила перерыв на десять минут и выключила микрофон.
Подруги расцеловались так, словно не виделись тридцать лет, а не тридцать часов. Потом вышли на крыльцо и сели на ступеньки. Сумерки сгущались, и сирень пахла особенно сильно.
— Знаешь, Паша, — сказала Нина, — он вчера взял мою руку в свои и сказал: «Я вас давно люблю...» Ой, я такая счастливая, такая счастливая, просто ужас!
— А сегодня утром, — сказала Паша, пряча лицо в мохнатую сиреневую гроздь, — он мне встретился у самого радиоузла. «Панечка, — говорит, — разве вы не видите, как я по вас сохну?..»
— Ведь я-то думала, он за Таней Никишиной ухаживает, — улыбнулась Нина. — Шел на селе такой разговор, помнишь? Но, оказывается, Леша меня давно любит...
— Таня? Леша?.. Постой, — Паша заглянула в глаза подруги. — Но ведь это мой Леша за Таней ухаживал...
— Завалишин? — тихо спросила Нина.
— Завалишин, — вздохнула Паша.
Подруги замолчали.
— Никого-то он не любит, трепач парикмахерский, — произнесла Паша, вытирая глаза сиреневой гроздью. — Обещал сегодня ко мне на узел зайти, во время московской трансляции. На порог не пущу!
— Наоборот, пусть приходит, мы ему очную ставку устроим, — решительно сказала Нина. — Пускай-ка он повертится!
