Через некоторое время приезжает к председателю родственник из Ставропольского края и рассказывает, что случился у них на зерновом пункте пожар. На счастье, в ту пору мимо солдат демобилизованный шел. Заметил он огонь, бросился тушить. Когда народ подоспел — пожарные, рабочие — огонь уже сдался. А солдат стоит, копоть с лица вытирает, улыбается.

«Мы-то, — говорит, — люди бывалые! В воде не тонем, в огне не горим! А вот присматривать за зерном аккуратнее нужно, ясно?»

«Постой, — сказали воронежцы ставропольцу, — да ведь это, наверное, наш солдат! Он у нас плотину спас! Как его зовут?»

Смутился рассказчик.

«Вот как его зовут — не знаем! Ушел он в суматохе, никто спросить не успел...»

«Значит, точно — тот самый! — сказали колхозники. — Скромный! Вот только как он к вам на юг попал? Ведь это наш земляк! Он и шагал-то куда-то в соседний район...»

А еще через несколько дней вернулись хозяйки с областной ярмарки и рассказывают:

«Наш-то солдат куда забрался! В Сибирь! Там, сказывают, недавно в один колхоз пришел демобилизованный; да как сел на трактор, да пошел пахать — двадцать норм в сутки! Ни единой поломки! И вспашка — первый класс! Вот только имени его никто не знает точно — все разное говорят! Но по приметам — это наш солдат!»

«Сразу видно по хватке да по сноровке — наш воин, советский, до мирного труда охочий! — решили колхозники. — Вот имя бы его узнать, да откуда он родом!»

...Вести о демобилизованном солдате шли из самых различных мест. То на целине он убрать урожай помог, то где-то на Урале мост без гвоздей построил, то в Брянске рекорд побил по выпуску деталей... И в Сибири, и на севере, и в Поволжье солдат с неизменным вещмешком на плечах всегда приходил на подмогу, когда какое-нибудь горячее дело требовало умелых рук или нежданная беда обрушивалась на хозяйство.

Одни утверждали, что зовут его Петром, вторые настаивали на Иване, третьи не знали наверное — Егор или Василий. Но народ везде и всюду считал его своим земляком.

...И вот нынче в Омске я слышал, что какой-то проезжий так умело командовал расчисткой снежного заноса, что вместо положенных пяти часов рабочие справились за два часа, и поезда прошли почти точно по графику. А когда железнодорожники отблагодарить своего случайного командира захотели, его следы уже и снег занес. Запомнили только, что был он в шинели со споротыми погонами да с вещевым мешком за плечами...

Я хочу поднять тост за нашу славную Советскую Армию, которая надежно охраняет мир мира! За бывших воинов, которые вновь вернулись на поля и заводы!

— Принято! — загремело в самолете.

(Поведал нам этот эпизод молодой человек, который попросил разрешения рассказать за двоих: за себя и за хорошенькую белокурую девушку, которая сидела рядом с ним. Девушка обаятельно зарделась, и зоолог Геолог, распушив бороду, пробасил, что он, собственно, ничего не имеет против. Только дамочка в модном туалете, покосившись в сторону скромно одетой белокурой спутницы молодого человека, презрительно фыркнула.)

— На моем личном фронте творилось что-то неладное: она не пришла на свидание третий раз подряд. Всегда обидно и горько, когда чувствуешь, что любимая девушка не хочет тебя видеть. А ведь из-за нее я поссорился с друзьями, с Ниной... Может быть, они правы: она легкомысленная, пустая кокетка? Конечно, в ней много недостатков, я это понимал. Но все-таки мне казалось, что лучше ее нет никого на свете... Я утром написал ей записку: «Если не придешь сегодня — между нами все кончено». Не помню точно, но что-то в этом роде. Свидания я не назначал — у нас было постоянное, традиционное место встречи: кленовая аллея возле берега пруда.

Когда я пришел туда, то все парочки, прекратив на мгновение влюбленное воркование, поглядели на меня осуждающе: в час, когда воздух наполнен стрекотанием кузнечиков и звуками поцелуев, одиноким прохожим неприлично показываться в этом заповедном месте.

Я провел в одиночестве полчаса, пока, наконец, не мелькнула на фоне светлой воды стройная фигурка моей долгожданной.

Но она пришла на минутку — только для того, чтобы сказать, что сегодня она занята.

Мы спустились по узенькой тропке к самому пруду, я надеялся, что успею все-таки высказать все, что у меня накопилось в душе, но любимая девушка только равнодушно поглядывала на часики.

И вдруг послышался свист — переливчатый, звонкий. По всей видимости, пел соловей. Я говорю «по всей видимости» потому, что никогда не слышал соловья в подлиннике. Родная деревня моя соловьями почему-то бедна — старожилы с трудом то время вспоминают, когда они у нас певали. Правда, однажды на эстрадном концерте мне пришлось наблюдать имитатора-свистуна. Конферансье так и объявил: «Иван Канарейкин — курский соловей». Канарейкин свистел здорово, но как-то не особенно убедительно — все слышались различные популярные мелодии в его трелях. Тогда же у пруда именно потому, что этот свист не был похож на свист Канарейкина, я и решил, что где-то рядом поет самый настоящий соловушка.

Я сказал об этом любимой, но она только презрительно скривила губки и взглянула на часики.

«Меня ждут, если хочешь — можешь проводить».

Соловей заливался вовсю. Это было так красиво и так неожиданно радостно, что я сказал смелые слова:

«Что ж, будь счастлива! Я остаюсь тут».

И она ушла. Я чуть было не бросился следом, но звонкая заливчатая трель удержала меня на месте.

Птица, как нарочно, старалась вовсю. Звуки ее песни струились в ласковом вечернем воздухе, волновали, будоражили.

В эти минуты я вдруг отчетливо понял, что моя любимая, только что скрывшаяся из глаз, просто взбалмошная маменькина дочка, влюбленная в наряды, танцы, рестораны. Разве она могла постигнуть обаяние этих мгновений? Мгновений, раскрывающих сердце? Разве был бы я счастлив с ней? Нет, никогда! Тысячу раз правы друзья: зачем я поссорился с Ниной?

Соловей, передохнув немного, запел снова. Что-то задорное, радостное послышалось мне в его свисте. Нина... Ниночка... Как же я мог так провиниться перед ней? Ведь она искренне любит меня! Если бы она сейчас сидела рядом, она бы поняла красоту этой соловьиной ночи, струящуюся прелесть песни!

Свист оборвался. Послышались чьи-то тяжелые шаги.

«Эх, спугнули!» — вслух пожалел я.

Ко мне по тропке спустился мой старый друг Коля-Николай, как все звали его.

«Кого же это я испугал?» — спросил он.

«Соловья».

«Соловья?! Да они еще только через две недели появятся», — усмехнулся он.

«Ну, значит, это какой-нибудь внеочередной, досрочник. Ты послушай... Тише...»

Коля-Николай замер. Мы прислушались — ни звука. Прошло несколько минут тишины, и вот тихонечко заструился нежный свист.

«Ну, — сжал я руку Коли-Николая, — слушай теперь...»

«Да это я свистел, — рассмеялся Коля-Николай. — Слушай-ка...»

И он виртуозно просвистел только что слышанную мною мелодию, которую я принял за подлинно соловьиную.

«Увидел я тебя с этой вертихвосткой, — пояснил мне друг, — и горько мне стало. Ее там машина у входа ждет — на танцульку везти, а ты тут за сердце хватаешься обеими руками. Ну, думаю, создам-ка я им лирическую атмосферу, может, полегчает...»

И Коля-Николай хитро взглянул мне в глаза:

«Я же знаю, ты парень с лирической жилкой... Ну и как, помог я тебе?»

Конечно, может быть, соловья действительно не было, я не спорю. Может, и придумал это все Коля-Николай. Но знакомым и родственникам рассказываю, я, что слышал самого настоящего соловья-солиста. Вот только Нине, когда покаянную принес, все как есть открыл. Она меня простила — иначе ведь не согласилась бы моей женой стать, верно?

И молодой человек влюбленно поглядел на белокурую свою спутницу.

— А тост? — спросил Иван Иванович. — Раз вы рассказывали сразу за двоих, то и тоста должно быть два.

— За тех, кто любит! — произнес молодой человек, а его супруга смущенно заалелась. — За всех влюбленных Земли! И за их друзей!