Он побежал к автобусной остановке, а Леша, перепрыгивая через лужи, — к крыльцу родильного дома. Низкий его порожек уже был залит водой. Леша перепрыгнул через порог и приоткрыл дверь. Он не раз бывал у Зины и знал, что в доме были тамбур и темный коридор. А в конце этого коридора, у окна, выходившего во двор, стоял стол дежурной сестры. Их было две — медицинских сестры: одна — постарше, ничего, и молодая — строгая, шумливая. Они дежурили по очереди, и Леша не знал, на какую наскочит.

Едва скрипнула дверь, как сестра — та, что моложе, закричала:

— Кому сказано не ходить! Носит вас тут.

— Вода! — крикнул Леша, кивая во двор, на окно.

Сестра обернулась к окну. Оно было заделано на зиму двумя рамами. Но даже и через грязное окно, засиженное мухами, сестра увидала, что двор заполнила вода. Она по-бабьи всплеснула руками: батюшки, а что же делать?

— Надо эвакуировать рожениц.

— А куда?

— Куда? — Леша задумался, сказал первое, что взбрело в голову: — Да хоть в парткабинет.

— Обождите: я позвоню Долгачевой.

Сестра набрала номер телефона. В райкоме никого не было. Но в таком маленьком городке, каким является Туренино, все знают друг друга; и через минуту о беде, в которой оказались роженицы, уже знали телефонистки. Они принялись разыскивать Екатерину Алексеевну, звоня ей туда-сюда, но Долгачевой нигде не было. Отыскали ее помощницу Людмилу Тарасовну, и та попросила деда Кулата открыть парткабинет; сама взялась посмотреть, как разместятся роженицы.

Леша вошел в палату.

Роженицы — их было четыре или пять — в халатах, с волосами, собранными под марлевые косынки, слышали разговор в коридоре. Они уже собрали вещи.

Леша видел только Зину.

— Зина, вода! — Он снял с себя ватник и набросил его на плечи жены. — Одевайся.

— Зачем? Сумасшедший.

— Я не шучу: вода!

Она оделась, с трудом отыскав рукава, и в ватнике, в больничном халате, с большим животом, стояла рядом. Зина была смешна в своем одеянье и, уж конечно, некрасива. Но было не до того, чтобы разглядывать ее.

Леша подхватил Зину на руки и понес ее к выходу.

Зина обхватила его за шею, шептала на ухо:

— Милый… Как хорошо, что большая вода.

Пригнувшись, Варгин вышел из автобуса. И вздохнул с облегчением: «Фух! Доехал!»

На старых тополях, росших в загородке возле церкви, что по соседству с автобусной станцией, горланили грачи. Сугробы снега, накопившегося за зиму, осели, раздались вширь.

Варгин думал: весна!

Свернул в проулок, ведущий в центр, и очень скоро вышел на Октябрьскую площадь.

Над воротами, отделявшими двор обкома от улицы, чирикали воробьи. Проходя мимо, Варгин не удержался — заглянул во дворик. Сам Батя вручал тут ему орден за успехи в пятилетке.

И вот он идет мимо — все тот же Варгин, — никому не нужный, униженный бесконечными допросами. Он знал только, что предел его мытарствам определен: это — суд.

После суда Тихону Ивановичу придется начинать жизнь сызнова.

Осудят его или не осудят — это не так уж важно. Важно другое: «Рассвета», колхоза, который он выпестовал и поднял на ноги, ему не видать.

Конечно, Тихон Иванович понимал, что ему и так сделали послабление. Оттого ли, что Суховерхов разыскал своего друга, Виктора Петровича, заместителя министра юстиции, или Батя не дал в обиду — не знал Тихон Иванович точно. Как бы там ни было, важно одно: до суда, пока шло следствие, его не лишили свободы.

Нет, Варгин был на свободе и каждый раз, когда его вызывал следователь, ездил на автобусе.

Проходя арку обкома, Варгин невольно посмотрел налево, где обычно, под тополями, стоит машина Бати. Если секретарь обкома у себя, то стоит его «Чайка» и желтые машины ГАИ — наготове.

Но сейчас ни «Чайки», ни автомашин госинспекции не было, и Варгин представил, как тихо теперь в обкоме.

В старых присутственных местах почему-то всегда тихо, когда нет у себя Бати. Вдоль длинных коридоров не бегают с бумагами заведующие отделами и инструкторы; приглушенно и неторопливо стучат где-то за дверью, обшитой дерматином, пишущие машинки.

Как только у себя — в большом кабинете на втором этаже — появился Батя, так все кругом задвигалось. Снуют по коридорам заведующие отделами, инструкторы с папками; громко стучат машинки; спешат на совещание секретари.

Ну как же — первый приехал!

Первый — это все равно что сердце.

За углом присутственных мест, на троллейбусной остановке, кучкой стоял народ. Пестрый народ, по-разному одетый, — в зимних шубах и ярких демисезонных пальто. Никто из толпы не повернул в сторону Варгина и не посочувствовал ему, что он идет в суд.

«А я-то думал о них, дураках, — незлобиво шевельнулась мысль. — Думал, как бы накормить всех их, сунуть каждому по бутылке кефира и молока».

Тихон Иванович, проживший большую жизнь, которая вся принадлежала людям — и тем, что стояли на остановке, тоже — год назад еще и понятия не имел: что там, за углом обкома?

А нужда заставила узнать эту дорогу.

Дом перестроен, погорожен на кабинеты. Но старый казарменный дух жив в нем и поныне.

Правда, лучше бы Варгин не знал, не ведал всей этой дороги.

Тихон Иванович, помимо своей воли, ускорил шаги — только чтобы побыстрее пройти мимо этого дома, где его допрашивали.

Прошел и подумал с тоской: «А, собственно, куда он спешит? Разве судебное разбирательство лучше, чем следствие?»

Областной суд помещался в доме бывшего губернатора.

Строители дома, крепостные мужики, не думали, что через сто с лишним лет в особняке будет вершиться народное правосудие. Конечно, и губернатор устраивал дома приемы. Но разве народу было столько, сколько теперь?

Тихон Иванович шел, поглядывая. Где-то тут должна стоять колхозная машина, на которой приехали свидетели: заведующий мастерскими и бухгалтер. Они и его звали, но он отказался. Варгину было тягостно ехать вместе с людьми, которыми еще вчера он повелевал. Они, наверное, как и следователь, считают его виновным.

Варгина хотел отвезти Суховерхов. Но Тихон Иванович отговорил. Ведь слушание в суде будет продолжаться целую неделю, успеет. Но дело было в другом: Варгин не хотел ни перед кем одалживаться, даже перед Суховерховым.

Видимо, когда-то, в старину, дом губернатора стоял в саду. Уцелели одичавшие яблони и садовая сторожка. А поодаль стояли службы: конюшня, кирпичный сарай для выезда, дома кучеров. Много людей хлопотало возле губернатора, и каждый из них селился поблизости, под рукой. В революцию небось эти службы занял городской люд. А может, и не занял вовсе: просто тут доживали свой век потомки тех людей, которые прислуживали губернатору.

Во дворе, отделяя службы, стояли заборы — ветхие, покачнувшиеся.

В затишке, возле этих заборов, снег уже стаял, и на солнцепеке лезли из земли ростки тюльпанов.

Пораженный их видом, Варгин остановился.

«Тюльпаны!» — проговорил он про себя.

Да, из земли лезли тюльпаны.

Могучие и упрямые побеги подымали землю. Они словно бы говорили людям: «Потеснитесь, наш черед пришел».

И Варгин, бочком-бочком, пробрался мимо этих ростков к крылечку. Крылечко было невысокое, а одну или две ступеньки. Над крыльцом нависала крыша на кованной красивой раме. Но железо от времени сгнило, и на резном орнаменте лежали дырявые листы жести, которые, судя по всему, летом протекали.

И не только крылечко — все тут, внутри дома, было ветхое, грязное, вытертое людьми.

«Куда я попал?! — подумал Варгин. — До чего достукался!»

Узкая лестница с перильцами вела вверх. Лестница не была рассчитана на то, что по ней будет ходить столько народу. Линолеум на порожках давно уже вытерся, а паркет проваливался под ногами, скрипел.

Варгин поднимался на третий этаж, где находилась судебная комната. На стенах висели указатели. Указателей этих — куда идти и как вести себя — было множество. Сделаны они были навечно, под стекло.