— Катя… — Тобольцев встал; он топорщил руки, мешая ей носить белье, и что-то говорил, оправдываясь. Но слова его больше походили на лепет, чем не уговор. — Катя, прости.

Екатерина Алексеевна не слышала его слов. Она снимала с плечиков все, что попадалось ей на глаза: холщовый костюм, в котором Тобольцев ходил летом (она собиралась отнести его в чистку, но так и не отдала!). Она взяла его костюм вместе с другими вещами и бросила в чемодан. И выходной его костюм с орденами на лацкане.

Хоть и бросила, но вспомнила, что в этом костюме он был на их свадьбе. Она сама советовала ему надеть именно этот костюм.

И лишь одно воспоминание об этом — о том, что надежды не оправдались, — всколыхнуло в ней что-то необъяснимое. Долгачева подумала, что поступает неразумно. Но остановиться, перестать укладывать его вещи она уже не могла.

Присев на колени, Екатерина Алексеевна стала закрывать чемодан. Застежки не закрывались — мешали вещи. Она торопливо засунула их внутрь и захлопнула крышку.

Тобольцев, наблюдавший за ней, понимал, что она делает. Но был так пьян, что не мог встать и помочь ей.

Он сидел в кресле напротив, согласно кивал головой и время от времени повторял:

— Так его. Так.

Долгачева кое-как собрала чемодан, поставила его среди комнаты:

— Забирай и, как говорится, — с богом!

До Тобольцева наконец-то дошло, что она не шутит.

От этих ее слов Николай Васильевич протрезвел даже. Он поднялся и, пошатываясь, подошел к Долгачевой. Взял ее руку в свою, стал целовать.

— Катя, прости… Обещаю.

— Ты уже обещал! Ты уже в таком состоянии, когда человек — не хозяин своих слов. Такой мне не нужен. У меня своих забот хватает. Поезжай. Лечись.

Она брезгливо высвободила свою руку из его потных рук и, открыв дверь, позвала шофера:

— Слава!

От калитки отозвался шофер, и тут же послышались его шаги — заскрипел снежок под его ногами.

Из темноты на ярко освещенную террасу вышел Слава — длиннорукий, в модной тужурке. При ярком свете абажура — легкого, плетенного из соломки, — который так счастливо светил им летом, видно было, что лицо у Славы усталое.

— Слава, ты устал, конечно. Но, будь добр, сделай мне одолжение.

— Какая усталость у человека, который сиднем сидел весь день?

Слава не все понял. Он понял только, что в доме Долгачевой нелады. Да и как им было ладить? Он не один раз по просьбе Долгачевой привозил Тобольцева домой пьяным, бессвязно бормотавшим извинения. Он думал, что Екатерине Алексеевне нужна помощь — управиться с пьяным, и поэтому шагнул в комнату.

Долгачева пошла следом за ним. И это было кстати, ибо сказать Славе все она боялась.

Екатерина Алексеевна не любила, когда шофер становится свидетелем семейных сцен; как, к слову, не любила она и тех, кто сует свой нос не туда, куда положено.

Долгачева понимала, что, может, завтра она пожалеет о том, что сделала этот шаг. Но остановиться на полпути она уже не могла. И, войдя следом за Славой в комнату, она указала на Тобольцева.

— Слава, дорогой! Будь добр, отвези Николая Васильевича в Новую Лугу. В другой раз я дам тебе отгул.

— Сейчас? Ночью?

— Да.

Яркое-яркое солнце.

Оно греет с утра до самого заката. Солнце слепит, бьет из каждого угла, из каждой щели. Кажется, никогда еще не было такого обилия тепла и света, как ныне.

Ничего не поделаешь: весна!

Она приходит на землю не случайным гостем, а владыкой. Весна властная над всем: по улицам городка журчат ручьи. Деревья, стоявшие всю долгую зиму голыми, черными, загустели, налились тяжелыми почками. Нежные сережки свисают с ветвей ракит. На вершинах тополей сидят грачи — белоклювые, с черными лоснящимися боками, — кричат, суматошно летают над городком.

Шуршит лед на реке.

Ледоход!

Все высыпали на улицу. Люди стоят на берегу Оки, на мосту через Туренинку, возле больницы. Стоят кучками, нарядные, как в праздник.

В Туренино сохранился обычай людей, жизнь которых тесно связана с жизнью реки, исчислять новый год не по календарю, а с полой водой.

Половодье чтится у туренинцев превыше всего. Это, как бы поточнее сказать, праздник духа — очищение.

Половодье не приходит враз. К полой воде все готовятся. По вечерам, когда высоко еще стоит солнце, туренинцы выходят на Коммунальную.

Это туренинская набережная, улица в пять или шесть домов, которые окнами смотрят на Оку. Туренинцы гадают: будет большая вода или не будет? Если будет, то вода зальет набережную. На самом углу Коммунальной на старом купеческом доме, где теперь музыкальная школа, на высоте окон второго этажа есть отметина уровня воды, который был пятьдесят лет назад. Как рассказывают старожилы, ледоход случился на пасху. На службу попали лишь те горожане, у которых были на плаву лодки: вода доходила до церковной паперти.

Люди ходят по набережной в ватниках и резиновых сапогах (в эту пору без резиновых сапог в Туренино не пройти), люди ходят по улице; подолгу стоят, всматриваясь в знакомые очертания Оки, далей, открывающихся за рекой.

Ока, словно роженица, полнеет на глазах, наливается невидимой силой. Уже давно — неделю назад, а может, и больше — на реке появились закраины. Ручьи сверху шумят. Ошметья грязи на дороге и все, что накопилось за долгую зиму, все несется вниз, в Оку.

Вода все прибывает, маслянисто поблескивая у берегов. Вода течет поверх льда. Закрайки ширятся день ото дня. Рыбаки их не боятся. По мосткам они проходят в затон и рыбачат.

Лед посреди реки вздуло; он изогнулся дугой, треснул посередине, но все еще стоит.

Проходит день-другой — и как-нибудь в теплый вечер сверху, от Алексина, вода как поднапрет. На глазах у всех: «Трах!» Лед напротив Коммунальной треснул. Черная трещина между льдин — все шире и шире. Наконец льдина, стоявшая всю зиму перед городом, нехотя двинулась вниз.

«Пошла! Пошла!» — радостно кричат малыши.

Но пожилые люди знают: радость их преждевременна.

Это всего-навсего лишь передвижка льда.

Ока здесь, на Быку, сразу же после впадения в нее Туренинки, делает крутой поворот. Вот в эту косу и упирается льдина и стоит тут, под Лысой горой, пока ее не столкнут льдины, находящиеся повыше.

Люди ходят, смотрят на полынью и качают головами: надо же, ушла.

Проходит еще какое-то время.

Все так же тепло, горланят грачи, устраиваясь на тополях и ракитах. Можно снять телогрейку и дотемна ходить в демисезонном пальто.

Молодежь гуртует, ходит по берегу.

Закрайки на реке уже настолько большие, что их нигде, даже в затоне, не перейдешь. Лед выше парома, напитавшись водой, прибывающей сверху, посерел, набух. Но у воды еще нет сил сдвинуть его.

Тихо угасает вечер. Наступает темная ночь, какие бывают только по весне, в середине апреля. Небо заволакивают тучи. Начинает моросить дождь.

Люди расходятся по домам.

И лишь древние старики не уходят, сидят себе на лавочках, понаделанных вдоль речного берега. Смотрят на реку и курят. Старики знают, что Ока трогается не днем, а вот в такую темную ночь.

Туренино засыпает.

Только лают собаки в дальних концах городка да бормочут на тополях сонные грачи, потревоженные сварливыми галками.

В полночь, однако, всех будит треск на реке: «Трах!» И через минуту опять: «Трах!»

В стороне Оки слышится какой-то живой шорох, будто что-то движется по реке.

Набросив на плечи что попало, люди выбегают на крыльцо. «Лед пошел! Как же так: дежурил на реке весь день — и проморгал!»

Лед пошел!

Леша Чернавин знал, что ледоход на Оке лучше всего смотреть не с берега, а с Лысой горы.

В конце работы Леша поставил свою машину в гараж и, как был в ватнике и резиновых сапогах, решил сходить на Лысую гору. Благо гора рядом.

У выхода из гаража его окликнул знакомый парень — шофер автобуса, находящегося в ремонте:

— Привет, Леша!