Прасковья умом своим сознавала это. Но ей ни за что не хотелось расставаться с Красавкой. Сначала она думала определить корову в свою группу, и колхоз брал ее. Однако как подумает Прасковья о том, что Клавка Сусакина будет доить ее Красавку машиной, так руки у нее опускались. Опускались еще и потому, что Прасковья знала себя. Знала: каждый божий день она будет видеть Красавку. Корова станет смотреть на нее своими большими жалостливыми глазами и словно говорить ей: «Куда ты меня определила? За что мне на старость лет такие мучения?»

Прасковья знала, что определить Красавку в свою группу для нее тягостно. День и ночь будет таскать в подоле корм, отрывая его от других; будет доить руками, доить и сохнуть. Глядя на Красавку.

Тут подвернулся знакомый мужик из соседней деревни, из Байкова. Он прослышал, что Чернавины продают свою корову. Он знал, что у Прасковьи хорошая корова нестарая, много дает молока, и решил попросить Прасковью, чтоб она продала ему Красавку. Своя корова, которую он держал, стара — уже четырнадцатым телком пошла.

Прасковья подумала: «Чего уж тут! Продам ее от дома подальше, чтоб глаза не видели!» она узнала, что Красавка попадает в хорошие руки — в стаде ее держать будут, доить руками да ухаживать за ней. И Прасковья продала корову мужику.

— Поедем. Хоть на дом Гришкин поглядите, — сказал Леша. — А то я ухожу с персоналки. Без машины вам выбраться в Туренино будет труднее.

— Прогоняет новый, да? — спросила мать.

— Не чтобы прогоняет. Но намекает на это. Говорит, сам водит машину.

— Отговорка! Все сами водят. А глядишь, своего посадит.

— Пусть сажает! — сказал Леша в сердцах. — Мне в самом деле не очень хочется оставаться. Оклад тут небольшой. Так уж привык я к Тихону Ивановичу. А без него не хочу. Я уж договорился — перехожу в промкомбинат. Ничего! Платят хорошо и квартиру обещают.

Я свое давно сказал, — отозвался Игнат. — Слово за матерью: пусть она решает.

— Что вы на меня все репьи вешаете? — вспылила вдруг Прасковья. — Одна мать, что ль, жить там будет? Хорошо, раз вы так решили — пусть будет по-вашему: поехали.

Прасковья задернула за собой занавеску, делившую большую комнату, и слышно было, как она переодевается.

Игнат — как был небритый, в телогрейке и шапке — посмотрел на себя в зеркало.

— Однако побриться надо, — сказал он, — Небось в город едем.

— Не надо, отец. Ради Гришки не стоит. Я вас быстро свожу — туда и сюда.

— Все равно надо, — настоял на своем отец.

Достав стаканчик с кусочком мыла, Игнат принялся сбивать пену. А Леша тем временем, пока отец брился, заглянул на кухню: чего бы такое схватить? Бывало, он отрезал ломоть хлеба, запивал хлеб молоком из кружки — и дело с концом! Позавтракал.

Но молока уже давно не было, а свинину жарить не хотелось. Лучше потом поест, когда свозит стариков в город. Мать потом накормит.

И он сказал:

— Ну, вы брейтесь, собирайтесь. Я вас в машине подожду. — И вышел из кухни на улицу.

Гришка занимал половину дома, выходившего фасадом на улицу, а двумя окнами — в тихий проулок, над оврагом.

Леша побоялся выехать сюда, к оврагу, и остановил машину не перед домом, а на улице, на мостовой. Выйдя из машины, Прасковья огляделась. Липы под окном, покосившийся забор, калитка. Было тоскливо смотреть на городскую окраину. Особенно теперь, осенью. Но еще тоскливее стало, когда она увидела пустой двор.

Двор Гришкиной половины был тесным. Терраса обита жестью. Судя по всему, она сколочена наспех, когда сделали дверь во вторую половину дома. Чтобы не выходить сразу же на улицу — на дождь и снег, она была обита сверху донизу листами железа и фанеры — черной, прогнившей от дождей. На дворе не было ни собаки, ни кур. А потому он казался пустынным. В саду одиноко висели яблоки. Листья на яблонях уже успели пожухнуть и теперь трепыхались на ветру. Огород Гришка, видимо, сдавал: он был убран и даже вскопан на зиму.

— Ба! Гости? Входите! — На пороге, раскрыв дверь, сам Гришка — высокий, нескладный, в полосатой рубахе, похожей на пижаму. — На дворе-то нечего глядеть, нечего, — сказал он, увидев, сто Прасковья осматривает двор. — Будут руки, тут можно приубрать.

Гуськом, друг за другом, опасаясь, как бы не упасть на шаткой ступеньке крыльца, Чернавины поднялись на террасу.

Гришка все держал дверь открытой.

— Закрывай. Небось топить-то некому, — сказала, входя, Прасковья.

— Ничего. Свежий воздух полезен для здоровья, — пошутил Гришка. — Тут не топлено, не остудишь.

Гришка, видимо, знал про гостей, ждал их. Он прибрался, подмел в избе, и, может, потому жилище его не производило удручающего впечатления.

На стене прихожей, куда они вошли, висело корыто, в каких полощут белье. Большое, оцинкованной жести. Теперь уж никто в таких корытах не стирает. Опасливо глядя на это корыто, Прасковья вошла следом за Игнатом. Она подумала, что, может, Гришка сам стирает?

Половик, лежавший у входа, был такой грязный, что трудно было определить — резиновый он или полотняный.

— Не будем здороваться через порог.

Гришка уступил дорогу Игнату. Тот вошел и, отыскивая вешалку для картуза, осмотрел стены. Не найдя вешалки, Игнат передумал и решил, что лучше подержать картуз в руках. Игнат еще толкался в передней, а Гришка уде тряс руку Леши в знак благодарности.

— Спасибо, друг. Спасибо!

Прасковья осуждающе поглядела на сына.

Гришка перехватил этот взгляд, сказал подобострастно:

— Чего смотришь, мать? Мы небось с твоим сыном не пили.

— А я думаю, может, пили?

— Нет. Леша сам ко мне не ходил. А друзей — присылал.

— Вот видишь, присылал.

— А что? У меня полрайона друзей, все сюда заходят. — Гришка спохватился, что гости все еще стоят, торопливо предложил: — Проходите. Садитесь.

Комната, куда они прошли, была вроде столовой. В ней стоял стол — не круглый, а квадратный. Он был накрыт чистой клеенкой, на которой, если внимательно приглядеться, нарисованы разные плоды — яблоки и груши. Но рисунок от времени вытерся, был едва заметен.

У стола стояли стулья, на них и уселись гости, как были, не раздеваясь. Исподтишка оглядывали Гришкино жилье.

А хозяин, отодвинув стул, продолжал стоять.

— Что-то чудно: пришли с делом, а без бутылки. Ко мне с пустыми руками не ходят, — сказал Гришка, улыбаясь не всем лицом, а одними глазами.

— Бутылка будет, — пояснил Игнат. — Сначала у нас о деле разговор. Или как? Леша, на деньги, сбегай!

— Не надо, папа, — сказал Леша. — У меня припасено. Сейчас принесу.

Леша убежал, и не успели гости еще двух слов сказать, как он вернулся с бутылкой.

— Во, это по мне! — заулыбался Гришка. Он тут же достал с полки стаканы, видимо, были под рукой.

Нервно, зубами сорвал закупорку с горлышка бутылки, налил всем, кроме Леши. На счастье Гришки, Прасковья отставила свой стакан:

— Не пью.

Гришка, довольный, хмыкнул, но ничего не сказал.

Закуски у него не было, только черный хлеб и соленый огурец. Он разрезал огурец на круглые дольки, чтобы досталось всем.

— С делом, значит, — сказал Гришка и торопливо опорожнил стакан.

Выпив водку, он понюхал кружок огурца и положил его рядом с собой.

Игнат глотнул, но лениво, без жадности. Он тоже лишь понюхал огурец, но есть не стал: огурец пах сосновой бочкой.

В соседней комнате вовсю играло радио.

Прасковья слушала, морщилась. «Наверное, Гришка боится одиночества», — подумала она.

Но Гришка не боялся одиночества, он просто не замечал радио.

— Чего это я вас сразу за стол? Выпить успели бы. Посмотрите теперь мои хоромы.

Прасковья поднялась и следом за Гришкой прошла в комнату. Видимо, она была гостиной. В квадратной комнате с двумя окнами, выходившими в проулок, были диван — старый, с провалившимися пружинами, и стоял платяной шкаф.

— Это — гостиная. А тут моя спальня! — Он заглянул в соседнюю маленькую комнату с одним окном. — Тахты всякие я не признаю, — добавил он не без гордости. — Оттого она у меня пустая.