Все выпили и теперь закусывали.

Не выпил до дна лишь Варгин. Пригубив рюмку, Тихон Иванович поставил ее на стол, мысль его была только об одном: «Говорила Долгачева или не говорила?»

Никто не упрашивал его — ни Долгачева, ни Ковзиков. Мол, дорогой Тихон Иванович, ради такого тоста можно выпить и до дна.

Ковзиков оглядел ближайшее застолье, выискивая того, кто должен сказать следующий тост. По положению, надо было выступать кому-либо из области.

И Ковзиков стоял, перебирая всех в уме.

Пока он осматривал столы, гости уже вышли из его повиновения. Мужчины сами наливали рюмки и что-то кричали, выпивая; все объединились вокруг Подставкина — начальника сельхозуправления. У них — свои разговоры, свои тосты.

— Ты не говори пока, Тихон, — шептала ему на ухо Егоровна. — Потом скажешь.

Варгин фыркнул: как будто он ребенок — по подсказке должен говорить. Дадут слово — он скажет. А как же? Тихон Иванович машинально подставил свою рюмку, когда ее попросил военком, но пить не стал. Не шла водка! Варгина занимала лишь одна мысль — о разговоре, который вела Долгачева в обкоме.

Егоровна подкладывала ему закуски. Но Тихон Иванович ел мало. Он все посматривал на Екатерину Алексеевну и думал, что она молодец. Другая бы на ее месте записалась бы, и все тут. Продолжала бы жить по-тихому. А она — нет. На свадьбу решилась. Это при ее-то возрасте и положении! Ведь не ровен час эти петухи, как он в шутку назвал майора и Подставкина, «горько!» закричат.

Ан нет. Подставкин и майор и все застольники «горько!» не кричали, и вечеринка шла своим чередом: мужчины пили, закусывали; жены, если они были при них, досматривали за ними. Но у всех хватило такта: никто не кричал «горько!» и не пел, как на всех свадьбах.

Это была тихая, вполне приличная свадьба — без особого веселья и, надо полагать, без особой радости. Во всяком случае, не было видно радости у Екатерины Алексеевны.

Долгачева небось думала, что ее свадьба опоздала, по крайней мере, на десяток лет. На столько лет, сколько лет исполнилось Лене. Долгачева не откровенничала с Варгиным, но хорошо знавшие Екатерину Алексеевну уверяли, что настоящая любовь была у Долгачевой в бытность ее аспиранткой. Она училась в аспирантуре уже тридцатилетней женщиной. До этого она много лет проходила в колхозных председателях. А председателю не до любви.

Когда Долгачева была аспиранткой, то увлеклась одним человеком — кандидатом наук. Это был ученый, как говорится, на взлете. Он хорошо читал лекции, вел практические занятия у аспирантов, и Екатерина Алексеевна влюбилась в него.

И как ей было не влюбиться в молодого ученого? Что она познала до этого? Жизнь председателя постоянно на виду. Мужики, вернувшиеся с войны, соскучились по дому, по своим семьям. В свободное от работы время каждый хлопотал по хозяйству. Бабенки, солдатки, оставшиеся без мужей, иногда соблазняли мужиков, норовя отвести истосковавшуюся душу. Случалось, у колодца соперница вцеплялась в какую-нибудь бабу. «А-а, ты за штаны своего мужика держишься? — кричала соперница. — Нате-ка: Иван меня больше любит!»

Долгачева хоть и не была солдаткой, но она тоже из поколения тех женщин, женихов которых подобрала война.

Эти бабы-солдатки были ее опорой. Утром она вставала с ними вместе, обувала резиновые сапоги и шла на ферму или в поле. Ей было легче с бабами. Они понимали друг друга.

И вдруг Москва, аспирантура, заседание кафедры, ученые разговоры; легкое платье и туфли. Варгин на миг представил себе эти перемены в жизни Долгачевой. Как она, наверное, радовалась. Как предавалась всему новому: науке, ученым разговорам, любви, наконец.

Кандидат наук, которым увлеклась Катя, был, конечно, женат. Долгачева знала про то и все же решилась. Узнав, что Катя станет матерью, он уехал в Заволжье, на опытную станцию. Долгачева родила, защитилась, потом работала в институте, в обкоме, и когда было решено воссоздать район в Туренино, обком направил Екатерину Алексеевну сюда.

В Туренино Долгачева приехала одинокой женщиной с маленькой девочкой.

И снова, как и в прежние годы, когда она ходила в председателях, — жизнь ее была на виду у всех. Екатерина Алексеевна не могла шагу шагнуть без досмотра посторонних глаз. Долгачева с мужиком наедине оставаться боялась, чтобы не вызвать толков-кривотолков. Екатерина Алексеевна была строга. Но тот, кто знал ее поближе, догадывался, что она одинока. Хотя у нее были друзья — вроде той же Лукашиной, которая сидела теперь рядом с Долгачевой и, улыбаясь, шептала ей что-то на ухо.

Прошлой осенью (Екатерина Алексеевна уходила в отпуск, когда область выполнила все планы) Долгачева была на курорте. Вернулась она — не узнать ее было, так изменилась Екатерина Алексеевна, расцвела. Лицо ее излучало счастье.

Никто в районе, конечно, не знал, какие перемены произошли в жизни Екатерины Алексеевны. Но все были заинтригованы этими переменами. При случае шептались, обмениваясь догадками.

Но время догадок прошло.

Появился Николай Васильевич Тобольцев…

Теперь все видели Тобольцева, и каждый невольно рисовал в своем воображении этого человека, его прошлое. Рисовал это по двум причинам: во-первых, каждый знал Долгачеву, знал, что раз она нашла себе мужа — это должен быть необыкновенный человек. И во-вторых, сам Тобольцев был далеко не юноша. А был скорее пожилым человеком, сверстником того же Варгина: скуластый, с широким морщинистым лицом, с орденскими планками на груди.

«Небось полковник в отставке, — решил, наблюдая за ним, Тихон Иванович. — Всю войну прошел».

Конечно, Екатерина Алексеевна достойна лучшего мужа. Хотя это всегда так кажется. А в жизни никто не знает, где этот лучший. Лишь один бог знает!

Уже изрядно было выпито и много произнесено тостов. Но все-таки главного тоста, по мысли Тихона Ивановича, еще не было сказано.

И поэтому, когда Ковзиков назвал его фамилию, Варгина, Тихон Иванович был наготове.

— Мой черед? — для виду он пожал плечами.

А на самом деле Тихон Иванович знал, что и ему сказать слово придется. Как-никак, а он — единственный представитель села. А село — основное в жизни Екатерины Алексеевны, и ему не отмолчаться.

Варгин встал — грузный, степенный…

Он выждал, пока застольники утихнут.

— Дорогая Екатерина Алексеевна! — заговорил Тихон Иванович хрипловатым от волнения голосом и растягивая слова, будто он не говорил, а читал годовой отчет на общем собрании. — Дорогая Екатерина Алексеевна! Будьте счастливы но самая главная речь у меня не к вам, а к Николаю Васильевичу. Смотрю я на грудь вашу и вижу: наш брат — вояка! А всякий, кто прошел войну, мне кажется однополчанином, с которым я ел из одного котелка, с которым одной брезентухой укрывался в окопе. Такой человек не может быть плохим. Вот мое слово вам, дорогой Николай Васильевич: будьте счастливы! Берегите нашу Екатерину Алексеевну!

Слова Варгина потонули в возгласах одобрения.

Все зашумели. Кто-то из мужчин, что сидели напротив, захлопал в ладоши.

Тихон Иванович, не теряя времени, вышел из-за стола и узким проходом возле стены стал протискиваться с рюмкой в руках к Долгачевой. Екатерина Алексеевна встала с места.

Он подошел к Долгачевой и чокнулся с ней:

— Поздравляю, Екатерина Алексеевна! — И к Тобольцеву: — Поздравляю, Николай Васильевич!

Тобольцев выпил свою рюмку, Тихон Иванович вплотную подступил к Екатерине Алексеевне. Он уже ничего не слышал и не видел, кроме ее лица, и это лицо казалось ему грустным. Рядом стояла вовсе не секретарь райкома, а обыкновенная, земная женщина. На лице ее было написано: «Зачем все это? Ваши слова, поцелуи?»

— Екатерина Алексеевна, — Варгин хотел остановиться, не начинать разговор о деле, но было уже поздно: он весь вечер ожидал этой минуты, — поздравляю и с законным браком, и со статьей. Но хотел бы знать…

— Спасибо, Тихон Иванович. Вы, как всегда, очень трогательны. — Долгачева чокнулась с ним и, пригубив, повернулась к столу, поставила на него рюмку.