Подставкин, как председательствующий, предоставил слово рабочему Березовского совхоза. Мужик был в полушубке: длинные рукава подвернуты, но даже и тогда они были длинны. Он держал в руках шапку. Ветер шевелил его редкие волосы, и, пока он говорил, Тихон Иванович, глядя на рабочего, решил, что тот постарше Ловцова.
Ветер то относил его слова, то приносил вновь.
— Нам такого директора уже не иметь, — говорил мужик. — Не иметь — в один голос говорят все. Лучше, чем Серафим был, нам не найти руководителя…
Он еще что-то говорил о Ловцове. Но ветер доносил лишь обрывки его слов: «не найти»… «не найти»…
После выступления механизатора опять произошла заминка. Может, еще кто-то должен говорить, а человека того не оказалось на месте; может, еще что случилось. Как бы там ни было, но Подставкин опять что-то сказал Долгачевой.
Та вышла вперед.
Екатерина Алексеевна знала, что все ожидают, что она скажет. Ведь за семь лет своего секретарствования она впервые принимает участие в похоронах.
Долгачева встала у гроба.
— Товарищи! — проговорила она. — Мы хороним сегодня человека, который, живя рядом с нами, совершил подвиг. Он вселял в людей веру в возможность лучшей жизни. А такие люди не умирают. Они лишь уходят от нас. Прощай, друг! — воскликнула она несколько возвышенно, называя Серафима другом. В тот миг Долгачева искренне верила в то, что она говорила.
Екатерина Алексеевна замолкла и отошла от гроба.
Тотчас же на ее место протиснулся старший брат Ловцова — туренинский лесничий. Он стал прощаться с покойником. Потом к гробу подвели сестру Серафима, а уж после всех подошли сыновья покойного — ученики, и тоже приложились не к лицу, а к гробу, и встали в сторонке, без слез. Они еще не знали, почем фунт лиха, как жить без отца, потому не плакали. А может, они уже выплакались, когда гроб стоял в доме, — кто ж о том знает?
Жена Серафима понимала, что, какие бы хорошие слов ни говорили люди — и рабочие совхоза, и сама Долгачева, — ясно одно: семья осталась не только без кормильца, но и без любимого человека. Сейчас все разойдутся по своим делам, к своим семьям, и она останется одна. И завтра она проснется одна. И послезавтра…
И жена, — хоть женщины поддерживали ее под руку, — навалилась на гроб, словно хотела поднять мужа; упала рядом, и притихшую округу огласил ее возглас:
— Серафим!
4
Застучал молоток, заглушая нестройные звуки оркестра.
Через минуту-другую гроб подняли над могилой, и вот он пропал из виду. Осталась лишь яма с неровными краями.
Кто-то из мужиков, бывших поблизости, прыгнул в яму, чтобы установить гроб в могиле, где Серафим будет лежать вечно.
Мужик сделал свое дело. Ему помогли подняться наверх. Отряхнувшись, он мигом нагнулся, захватил ком земли и бросил в могилу.
«Тук-тук!» — отозвалось звонко.
И все, кто стоял рядом с могилой, стали брать из кучи земли комья и бросать их в яму. Бросила и Екатерина Алексеевна. Какое-то время только и слышно было, как по крышке гроба стучали комья земли: «Тук-тук!»
Однако звуки эти с каждой минутой становились все глуше и через какое-то время вовсе стихли. Видно стало, как мужчины заработали лопатами.
Музыка смолкла.
Женщины — теперь уже не одна жена — заголосили.
Мужчины посбрасывали ватники и работали дружно. Очень скоро на том месте, где была яма с неровными краями, вырос серый от снега холм земли. Механизаторы принесли пирамиду, стоявшую в стороне. На загородке и на пирамиде виднелись следы недавней электросварки.
И было все как положено.
На месте оказались и красная звезда, и портрет. А под ним — имя и даты жизни и смерти Серафима Ловцова.
Пока мужчины ставили к памятнику венки, Варгин бочком-бочком протиснулся сквозь толпу. Тихон Иванович полагал, что сейчас самое подходящее время показаться Долгачевой. Показаться и напомнить ей, что он тут и вместе со всеми скорбит о потере. Екатерина Алексеевна непременно подзовет его, спросит о делах.
«Тихон Иванович! — воскликнет Долгачева. — Значит, и вы здесь?!»
«Ну где же мне быть? Как узнал, что Серафим умер, руки опустились. Вы правы, сказав, что он вселил в людей веру в лучшую жизнь. Серафим сделал больше, чем мы».
«Ну что вы? Вас я не имела в виду».
«Больше. Больше. Я удивляюсь его выдержке. Мы с ним в больнице лежали, и я не слышал от него жалоб. А меня похоронят так. — Он махнет рукой. — Знаете, ведь Косульников отказался от своих показаний, будто я брал взятки».
«Как отказался?» — Долгачева остановится от удивления.
«Так. Сделал заявление следователю, что, говоря о взятках, он хотел оболгать меня. И не только одного меня. Он хотел вовлечь в дело как можно больше людей».
Выходит, что райком поспешил снять его с работы и исключить из партии? Тихон Иванович мог бы спокойно председательствовать и дальше.
А Варгин, словно не замечая ее замешательства, скажет:
«Статья о взятках отпала начисто. Правде, у Гужова есть на меня зуб. Я не очень умно вел себя в разговоре с ним. Он цепляется ко мне, как сухой осенний репейник. Но все это ерунда».
«Вы, Тихон Иванович, на нас не обижайтесь», — скажет Долгачева.
«Я понимаю».
«А понимаете, — значит, без обиды. Мы подумаем. Может, предложим вам Березовский совхоз. Пойдете вместо Серафима, если ваше дело не затянется?»
Варгин все продумал хорошо.
Долгачева что-то замешкалась возле могилы и на какое-то время осталась одна. Но пока Тихон Иванович протискивался сквозь толпу, Екатерина Ивановна взяла под руку жену Серафима и вместе с другими женщинами повела ее от могилы.
Понемногу стали расходиться и другие. Рядом были холмики близких, родных, просто знакомых, и многие из принимавших участие в процессии пошли проведать родные могилы. Пошли к выходу и рабочие Сельхозтехники, которые устанавливали пирамиду на могиле Серафима.
— Веревку захватили? — спрашивал мужик в ватнике своего напарника — угловатого молодого парня.
— Захватили.
— Тогда пошли.
И они пошли. И Варгин пошагал следом — мимо заборчиков, крашенных зеленой краской; мимо цветных пирамидок; мимо столов и скамеек, поделанных для трапезы и сидения тех, кто приходит проведать усопших. Варгин пошел к центральной алее старого кладбища.
Под ракитой, где когда-то остановились машины, был автобус — не совхозный, а городской, снятый с рейса. Долгачева помогла подняться в него жене Серафима.
5
Тихон Иванович не спеша шел сверху, от кладбища. Он здоровался со старухами, которые, как галки, стайками чернели на снегу. Обсуждали похороны: хорошо ли сказала Долгачева да как голосила Серафимова жена…
Варгин шел расстроенный еще и тем, что ему не удалось поговорить с Екатериной Алексеевной. Он решил пройти не центром, а проулком — мимо дома Долгачевой, в надежде на встречу. Никого!
Возле молочного магазина Варгин неожиданно столкнулся с Прасковьей Чернавиной. Тихон Иванович не сразу узнал ее. Было не так холодно, однако Прасковья повязала на себя клетчатый платок — теплый, много раз стиранный. Старое пальто с вытертым воротником было застегнуто на все пуговицы. В одной руке она несла бидон с молоком, а в другой — хозяйственную сумку с покупками.
— Прасковья? — Варгин остановился.
Прасковья, видимо, спешила в мясной магазин, что за углом. Но, удивленная окриком, остановилась.
— Тихон Иванович…
— Какими судьбами? — спросил Варгин.
Он хотел спросить: «Какими судьбами?», но спросил так, чтобы скрыть свое замешательство неожиданной встречей. А на самом деле Тихон Иванович знал, наслышан был, что Чернавины живут теперь в городе. Еще осенью Варгин встретил как-то Лешу, и тот рассказал ему, что новый круто поворачивает. Стариков, мол, от хозяйства отстранил, на молодежь держит ставку. Думал на машине доить, да что-то никак не наладит ее. Силос теперь не в телеге подвозит, а на самосвале, прямо к кормушкам. Только молоко знай давай!
