Гужов покачал головой, как бы осуждая его поступок, усмехнулся чуть заметно и сказал:
— Как знаете… Не было бы хуже.
Тихон Иванович посмотрел на следователя, сидевшего с протоколом в руке, вспомнил слова Бати — «за тех не ручаюсь, а за Варгина я с вами поборюсь». Тихон Иванович вспомнил это и твердо повторил:
— Подписывать не буду.
— Посмотрим.
— Вот так-то!
7
Долгачева вошла в приемную Бати.
Это был большой зал с тяжелыми портьерами, с дубовым столом для секретаря и часами в деревянном футляре.
К определенному времени стали собираться секретари райкомов. Их было немного, человек пять. Долгачева всех их знала. Она знала, что на бюро обкома, где пойдет разговор об уборке картофеля, пригласили не всех секретарей райкомов, а, что называется, выборочно. Но в этом выборе всегда есть свой особый смысл. И теперь Долгачева присматривалась к приглашенным, стараясь понять этот, скрытый для всех, смысл.
У окна, отдельной кучкой, стояли «три Ивана». Так в шутку прозвали секретарей Ивана Куренкова из Просвирова, Ивана Варакина — фроловского секретаря — и Ивана Куприянова из Сотьмы. Они курили и о чем-то разговаривали.
Долгачева уж хотела было примкнуть к ним — небось разговор у них все о том же: о бюро, об уборке картофеля. Но в это время в приемной появилась Алевтина Аркадьевна Звездарева, и Екатерина Алексеевна подошла к ней.
— Алевтина Аркадьевна!
Звездарева когда-то давным-давно секретарствовала в Туренино, и это их как-то сблизило. Бывая в Новой Луге, Долгачева запросто заходила к ней, председателю облисполкома, со всеми своими просьбами и просто так, поболтать. Это — крупная, шумно-голосистая дама, которая к тому же курит. Она каждую берет за пуговицу и говорит: «Милая, не могу!»
Алевтина Аркадьевна не бросилась обнимать Долгачеву, хотя неделю назад у себя в кабинете, когда Екатерина Алексеевна зашла к ней с просьбой ускорить строительство больницы в Туренино, они встретились как и подобает давнишним приятельницам: обнялись, поцеловались — да еще не как-нибудь, а троекратно.
Туренинская больница, построенная еще земством, — деревянная, ветхая. Зимой — топи не натопишь. Латали-латали старые корпуса — перестали. Снесли один флигель, и Долгачева зашла к Звездаревой: Алевтина Аркадьевна знает об их бедах, поможет.
Звездарева расспрашивала ее про Туренино, вспомнила старых знакомых. Алевтина Аркадьевна почему-то всех туренинцев считала людьми злыми, тунеядцами и спекулянтами. Долгачева на эти слова не возражала, но в душе ее росло недоумение: чем это туренинцы допекли несчастную?
Теперь, подходя к Звездаревой, Долгачева еще издали заметила, что Алевтина Аркадьевна не намерена тут, в приемной секретаря обкома, целоваться-обниматься с ней. «В официальном месте и вести себя надо по-официальному», — говорил ее взгляд.
Екатерина Алексеевна сразу же поняла это, не полезла к Алевтине Аркадьевне со своими поцелуями, только сдержанно поздоровалась.
— Здравствуйте, — ответила Звездарева. — Как вы доехали?
— Ничего. Доехала. Чуть не опоздала. Вы ведь знаете, какие у нас дороги.
И правда, выбоины на каждом шагу. Слава изворачивался, как мог: объезжал выбоины то справа, то слева — все напрасно. Перед самым городом дорожники вздумали вести ремонт. Навалили гравия вдоль шоссе, а посредине поставили знак: «Объезд». Но никакого объезда нет. Скользя по размытому дождем проселку, машина буксовала четверть часа, пока не выбралась.
— Дороги чиним, — сказала Звездарева.
Говорить больше было не о чем, и они помолчали. Увидев Штырева, секретаря по сельскому хозяйству, Алевтина Аркадьевна — слишком поспешно, как показалось Долгачевой, — подошла к нему и они заговорили о чем-то своем.
Штырев был мал ростом, кругленький. Он неприметен рядом с громоздкой Звездаревой. Однако в обкоме с ним считаются.
Несмотря на то что Валерию Владимировичу не исполнилось и сорока, он уже имеет животик, который не в силах скрыть хорошо сидевший на нем костюм.
В приемной стало людно.
Пришел Мокрюков — редактор областной газеты — подслеповатый, с копной седых волос. Долгачева не раз встречалась с ним. Читала в его кабинете корректуру своих статей, выступала при нем на пленумах обкома. Всегда Мокрюков был внимателен и предупредителен.
На этот раз он вел себя как-то странно. Он видел Долгачеву, однако ничего не сказал ей, только кивнул головой, сел в углу и уткнулся в газетную полосу. Уткнулся, чтобы не смотреть по сторонам.
Мокрюков давно уже редактирует областную газету, лет пятнадцать тому будет. И за эти пятнадцать лет в газете не было ни одной ошибки, как их называют газетчики, «проколов». Он по-мужицки осторожен; знает заранее, что понравится начальству, а что — нет. Он ни за что не поставит в номер какой-нибудь спорный материал, не показав его в обкоме.
Мокрюков всю жизнь пишет стихи и печатает их в газете, по праздникам. Стихи его длинны, монотонны — настолько длинны и монотонны, что прочитать их до конца нужно большое терпение.
Екатерина Алексеевна не раз бывала у Мокрюкова в его просторном кабинете с шаткой этажеркой в углу, заваленной подшивками. Они сидели рядом, правили стенограмму ее выступления и разговаривали о положении дел на селе.
Теперь же Мокрюков вел себя как-то странно. Он сделал вид, что очень занят и не замечает Долгачевой. Однако он видел ее — видел, что она наблюдает за ним, но ни на миг не оторвался от газетной полосы.
«Как же так, дорогой Вадим Лукич! Неужто тебе нечего сказать о статье? Ведь ее перепечатывала твоя газета?» Екатерина Алексеевна с недоумением смотрела на Мокрюкова. Еще каких-нибудь две недели назад он хвалил ее за смелость и оригинальность мысли. «Наверное, за мою статью ему попало, — подумала Долгачева. — Вот и Звездарева как-то странно поздравствовалась со мной».
Вот пришли сразу три члена бюро: начальник областного управления внутренних дел, облвоенком, а с ними начальник областного управления сельского хозяйства Егоров — болезненный, подслеповатый; Долгачева когда-то работала у него в отделе. Но он, видимо, не приметил ее, потому и прошел мимо.
Уже перед самым началом бюро явились секретарь обкома и секретарь по пропаганде.
Они пришли в самую последнюю минуту, когда открылась тяжелая дверь, ведущая в кабинет Бати.
8
В этой большой, угловой комнате с дубовой панелью Долгачева бывала много раз.
За продолговатым столом заседаний бюро у Екатерины Алексеевны есть свое излюбленное место — в самом конце, на уголке.
О чем только она не докладывала тут! И о вспашке зяби, и о ходе уборки зерновых, и о подготовке к зимовке скота.
И хоть привыкла Долгачева заходить сюда, но всякий раз, переступая порог кабинета Бати, она волновалась — волновалась каждый раз по-особому.
Все садились, молча разбирали бумаги, приготовленные для доклада.
Екатерина Алексеевна и теперь, присаживаясь на свое место, сдерживала волнение. Батя вскинул тяжелую голову, и внимательно посмотрел на нее.
Каждый знал, что в этом кабинете господствует настроение Бати. Непонятно, почему к Степану Андреевичу Прохорову приклеилось это прозвище — Батя. Степан Андреевич ведь не намного старше других. Ну, предположим, постарше секретарей — он воевал, был тяжело ранен, и списан вчистую еще до конца войны. Степан Андреевич партизанским соединением не командовал и внешностью своей мало походил на Батю — ни усов у него, ни бороды. Да и голосом зычным он не отличался.
За два десятилетия, которые он секретарствует, Батя, наверное, ни на кого ни разу голоса своего не повысил. Не кричал ни на кого, как это хоть иногда, но случается в семье с родным-то отцом. Никого он не выставлял из своего кабинета с громовым: «Пошел вон, наглец!»
Сидит, локоть на стол обопрет, голову вполоборота к тебе повернул, а сам ладонь лодочкой сделал да к уху ее приставил, чтоб слышать было лучше, — и слушает, значит. Может, Батя привык так людей слушать. Может, у него в войну контузия какая-нибудь была и он слышал лишь одним ухом, не знала Долгачева. Екатерина Алексеевна знала только, что всегда, когда она беседовала с Батей наедине, он слушал ее именно так: приставив к уху ладонь и чуть-чуть косясь на нее, как бы разглядывая со стороны.
