— Слишком уж похоже на сказку, — усмехнулся Костя.

— Ты, может быть, и сам увидишь, как это бывает. Только, пожалуйста, не суйся под пули.

— Под пули?

— Да. И Сережку не пускай. Мне показалось, что ты из тех, кто бросится прикрывать, а сейчас этого делать не надо. Нам это лишь осложнит побег.

— Скажи… те, сколько вам лет?

— Двадцать. Или около того. Меня вполне можно звать на «ты».

— Тогда до завтра, да?

— До завтра.

Костя ушел. Примерно через полчаса поезд остановился в Бологом. К этому времени педагогический коллектив сумел добиться почти невозможного: никто из ребят не попытался выпрыгнуть на ночную станцию, на свежий, тоненький, искрящийся под фонарями снежок. Сами педагоги тоже не высыпали из вагона. Физкультурник встал покурить в тамбуре на одном конце вагона, Андре — на другом. К нему, наконец, подошла Санька в накинутой на плечи куртке, молча посмотрела на небольшое здание вокзала, на снег, на звезды в черном небе, потом спросила:

— О чем ты думаешь?

— Об Иворе. И о других. Ты правильно меня сегодня усадила с этой компанией.

— Правильно?

— Да. Как будто ко мне вернулись те люди. Что-то в них было такое… родственное с твоими ребятами. Наверно, безнадежность. И глаза такие же… А еще я понял, какая разница между тоской по живому человеку и по мертвому. Я два года разговаривал с тобой — почти непрерывно. Рассказывал тебе все подряд. Мне теперь не верится, что ты чего-то про меня не знаешь. А встретились — будто и не расставались никогда. Да? («Да», — кивнула Санька.) Иногда хотелось в голос взвыть от тоски по тебе, но никогда не было ощущения пустоты. А Ивора нет, и я не могу до него докричаться.

Андре взглянул на сигарету в своей руке:

— Курить я стал с его подачи. Он говорил, что никотин мешает тому газу входить в обменные процессы. Там все курили, хотя это никому бы не помогло. Не знаю, помогло ли мне. Теперь уже нет никакого газа, и я бы бросил это дело… а мне все кажется, что тогда я оттолкну от себя Ивора — насовсем. Это, наверно, глупо. Я набрался там суеверий. Вот побоялся рисовать твоих детей — чтобы они не сгорели, как все, кого я рисовал эти два года.

— Значит, когда ты куришь, ты разговариваешь с Ивором?

— Наверно, да. Но он не отвечает.

— Дай-ка мне сигарету.

— Сань! Зачем?

— Чтобы быть с вами. С тобой и с Ивором. Давай! Не дашь — я все равно достану. Дети дадут.

Андре посмотрел на нее. Выбросил окурок. Вытащил из кармана пачку, уже на треть пустую, и тоже бросил в открытую дверь вагона.

— Все! Нечего потакать предрассудкам, — сказал он, повернувшись к Саньке. — Пусть Ивор не обижается, но мы с тобой не будем курить. Расскажи лучше, о чем думаешь ты.

— О том, как украсть своих детей. Но сейчас это не получится.

— Сейчас вообще неизвестно, что получится. Лучше не рисковать.

— Да. А еще я думаю, что из меня выйдет очень плохая жена.

— Почему?

— За эти два года я, конечно, осознала глубину своей бесхозяйственности, но не исправилась. Я забыла, что в дорогу надо взять еды. И ты теперь умираешь с голоду.

— А ты?

— Я тоже… в какой-то мере.

— Значит, будем умирать вместе.

— Нет. Добрые люди сначала обругали меня: сказали, что мужика надо кормить, а потом поделились припасами. Так что… пошли?

— Сейчас. Подождем, пока поезд тронется, хорошо?

— Да, если хочешь…

— На самом деле я не умираю с голоду. Твои дети поили меня чаем с сушками и этими… сухарями. Я заказывал чай, а они выкладывали припасы. И, кстати, прямо на твоих глазах.

— Ну, так я тоже не совсем умираю. Дорожный педсовет тоже без чая не бывает.

— Вот видишь? Еще неизвестно, кто из нас плохой. Ты не моришь меня голодом, зато я держу тебя на морозе.

— Разве это мороз?

— А что же ты тогда дрожишь?

— Не знаю. Так просто…

Когда поезд тихонько тронулся, на него не обратили внимания. Осталось неизвестным, когда проводник закрыл двери и что при этом делали ребята в штатском. Но пожертвованные припасы в конце концов были съедены.

Утром на вокзале началась изнурительная бестолковая суматоха, почему-то всегда преследующая поездки такого рода. Никто не знал, как ехать в интернат, который принимал их «в порядке обмена». Был только его номер и телефон. Старшая дама долго названивала в этот интернат, но трубку никто не брал. Потом звонили в Москву, своей несгибаемой директрисе. Та разыскала где-то адрес питерского интерната. Еще некоторое время шли расспросы местных жителей о том, как добраться на какую-то далекую, окраинную и малоизвестную улицу с невыразительным названием.

Дети тем временем осаждали съестные ларьки (им всегда хочется есть и всегда хочется поскорее потратить деньги). Андре пытался «повозиться» с Костей, найдя свободный пятачок, но ничего хорошего из этого не получилось. Слишком многих эта возня профессионально заинтересовала. Во-первых, ребят в штатском, приблизившихся на какое-то уж совершенно неприличное, угрожающее расстояние. Во-вторых, милиционера, решившего проявить бдительность на глазах у коллег-силовиков. В-третьих, сопровождающих дам, которые всякую возню такого рода воспринимают как хулиганство и стараются пресечь. А в-четвертых, интернатского физкультурника. По иронии судьбы его тоже звали Славиком, и он стал с интонацией небрежного превосходства доказывать, что Андре все делает неправильно. Тот немедленно закончил тренировку, сунул руки в карманы и стал что-то насвистывать (хотя и не был уверен, что на вокзалах разрешается свистеть: я ничего ему об этом не сказал). Славик отошел, а Костя разочарованно спросил:

— Но ведь ты справился бы с ним одной левой?

— Ну, может, и не одной, но справился бы. А что?

— Так показал бы ему, что правильно, а что — нет.

— Он ваш учитель. Я не могу прикладывать его при вас.

— Учитель! — протянул Костя, но не стал объяснять, что он имел в виду.

Дорога к далекому питерскому пристанищу пролегла почему-то не прямо через метро, а с промежуточной прогулкой по Дворцовой набережной, вдоль Невы, сплошь забитой множеством небольших судов — не больше «Дельфина». Интернатская команда держалась одной компактной стайкой: детей было не так уж много. Андре покосился на Саньку:

— Если что, с детьми вполне справятся и без тебя.

— Да, только Римме Борисовне придется больше работать и меньше отдыхать.

Андре и сам заметил эту даму. Она отличалась тем, что командовала детьми, не поднимаясь с места. Санька пояснила, что Римма Борисовна попросилась в экскурсионную команду сама, потому что ей захотелось навестить своих питерских родичей, находясь при исполнении обязанностей. Это очень выгодно с денежной точки зрения. Поблескивая золотом в ушах (почему-то ее серьги и другие украшения очень бросались в глаза), Римма Борисовна жизнерадостно и громко восторгалась видами. Она не знала, какие ей готовились неприятности.

Вид, как всегда, был изысканно красив — сквозь дымку легкого морозного тумана, в розовом свете зимнего утра. В Питере оказалось холоднее, чем в Москве.

— Вот здесь особенно заметно, — сказал Андре, — какая зыбкая у нас граница с большим миром. В Москве здешняя реальность ощутимей. Правда, и нездешняя тоже, насколько я помню.

Санька не успела ответить, как в разговор влез не замеченный вовремя Сережка.

— А где в Москве нездешняя реальность?

— Там есть такой монастырь, — ответил Андре, — мы возле него на горке катались, когда нам было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе.

— Новодевичий, — сказала Санька.

— Да. Я помню, там, внутри ограды, стоял белый храм, а мне показалось, что это облако спустилось и висит над самой землей. Хотел я рассмотреть его поближе, но туда уже не пускали.

Такой ответ Сережу озадачил, и он умолк.

— Я теперь понимаю, что Бет права: граница должна быть открыта, — сказал Андре, снова обращаясь к Саньке.