— Я бы чокнулся с тобой чашечкой кофе, — сказал Андре. — Зря ты не подошел.

— Но ведь меня там не было. Я же не знал, где вас искать. И, главное, зачем.

— Зачем? — он удивился и пожал плечами. — Достаточно того, что ты хотел нас видеть. Лучше не знать, зачем и почему. Если бы мне кто сказал, что мы окажемся в Москве в качестве фигуристов…

— А кстати, как вам это удалось? Давно хотел спросить, но забывал.

Он объяснил, что «международная общественность» — то есть комиссия, которая пыталась контролировать жизнь школы, — потребовала вдруг «спортивных достижений».

— Спорить с общественностью — себе дороже, — сказал Андре. — Мы тогда не задумывались, почему Бет терпит все эти комиссии, если можно их выдворить и перекрыть границы. Но Бет не стала с нами это обсуждать. Нашли мы мирный спорт, чем-то похожий на «карнизную охоту». Он тем еще хорош, что не замеришь абсолютный результат, — это чтобы не высовываться со своими «достижениями», а то затаскали бы по соревнованиям. Сделали мы программу с учетом мировых стандартов. Тиму и Лиззи поручили откатать.

— Тиму — за то, что старший?

— Да. Он выглядел солиднее, чем я. И потом Тим — спокойный человек. Он не гнушался осторожного катания. А Лиззи — душечка, она вообще трусиха, ей чем спокойнее, тем лучше, как известно. Они долго работали, чтобы выглядеть, как все. Жаль, ты не видел, как они катались. Этак отчетливо, неторопливо, невысоко и ну ни капельки не страшно. И знаешь, очень обаятельно. К ним бы, наверно, не придрались. Лиззи и платьице это согласилась надеть, не то что Санька. Ну, и мы всей компанией катались вместе с ними, но уж, конечно, без оглядки на стандарт. Кто кого перепрыгает. Всем хоть бы что, а Лиззи шлепнулась на своей черепашьей скорости и вывихнула ногу. Дня за четыре до отъезда.

— Все-таки мне казалось, — сказал я, — что Бет должна была бы привезти в Москву кого угодно, но не вас. Она всегда боялась…

Он кивнул:

— Всегда боялась и тогда боялась. Но, понимаешь, у нее существовала идея, что каждый должен побывать на своей родине. Я, к примеру, по Лувру мог ходить с закрытыми глазами. Глупо, да? Чего там делать с закрытыми глазами? Но я вообще-то много где бывал. А Бет хотела показать Саньке Москву так, чтобы «общественность» не догадалась, что эта девочка скорей всего родом оттуда. С Москвою связываться…

— Да, понятно.

— Еще бы тебе непонятно! Так что Бет все равно бы нас привезла. Нас вписали в какие-то заявки — то ли как наблюдателей, то ли как запасных игроков. Для Бет Земля ведь значит больше, чем для нас.

— Да, знаю, — кивнул я. — А тренер у вас был?

— А как же? Все та же Бет, конечно. Она нам всю дорогу говорила, чтобы мы при посторонних не скакали, как мартышки.

— А вы не слушались?

— Мы слушались. На тренировках нас никто и не заметил. Мы просто все забыли перед выходом на лед.

Он улыбнулся про себя, долго молчал, потом все-таки стал рассказывать:

— Сейчас странно подумать, из-за какой, в общем-то, ерунды все тогда началось. С комиссией всегда имела дело Бет. Иногда Кэт, но очень редко. А мы выросли непугаными и нахальными детьми. И перед самым выступлением вдруг впервые в жизни столкнулись с тетенькой. Мы с Санькой уже оделись и пришли к Бет за благословением (Бет выделили там какую-то конурку: все-таки важная персона). Заходим — там сидит она, тетенька то есть. Сама как шарик, волоса завитые торчат, как проволока, и лица под краской не видно. Лет под пятьдесят, наверно. Едва тетенька нас увидела, давай тут же играть комедию. Сначала придралась, что Санька в брюках, как будто это криминал какой-то. «Ах, это не по правилам! И неужели вы не видите, что это некрасиво? И почему вы к нам не обратились за помощью, мы бы нашли художников и модельеров!» На это мы благоразумно промолчали. Все равно она бы уже не успела Саньку переодеть, так что опасности особой не было. С костюмами кое-как обошлось, но тетеньке, наверно, очень захотелось неприятностей. Она уставилась на Саньку, этак прищурилась и спрашивает грозно: «Вы что, вот так и выпустите девушку на лед почти без макияжа? Она же пропадет в свете прожекторов! Личико у нее невзрачное, неяркое, ее нужно подкрасить!» Бет стала осторожно говорить, что у нас это не принято и лучше перед самым выступлением оставить все как есть. Но тетенька здорово вошла в стиль комедии и заявила, что всем нашим барышням необходимо прививать внешнюю культуру, хороший вкус, умение одеваться, краситься, нравиться и прочее в таком же роде. Ты представляешь себе, да? Сидит это чудище рядом с Бет и говорит о красоте и о культуре. И, главное, не унимается. Пристала к Саньке: садись, мол, деточка, не бойся, вот я тебя сейчас покрашу, а потом мы спросим молодого человека, как ему больше нравится.

Андре хмыкнул.

— Вот это было уже слишком. Не мог же я терпеть, чтобы мою даму при мне оскорбляли и унижали! Я отодвинул Саньку в сторону и сказал тетеньке учтиво, но с достоинством, мол, хватит, мы уже наслушались всякого вздора. И здесь художник, в том числе, по костюмам, — это я. Что вкуса у меня вполне достаточно, а грубый макияж — признак бескультурья, между прочим. И главное, что Санни ни в какой краске не нуждается, как прирожденный гений красоты. Тут Санька, хлопнув дверью, выбежала в коридор, а Бет и тетенька уставились на меня. Это стоило видеть. Тетенька ищет слов, чтобы меня испепелить, а Бет кусает губы, чтобы не рассмеяться. Но Бет нашлась быстрее. Нахмурилась, пристукнула рукою по столу и как прикрикнет на меня: «Убирайся вон! Где Санни? Вам пора на лед!» — и машет мне на дверь. Я вышел в коридор и увидел Саньку у стены. Лицо ладонями закрыла, и сквозь пальцы текут слезы. Это было настолько невозможно… Если бы стена заплакала, и то показалось бы мне нормальней. Поэтому, наверно, я все сразу осознал и про нее, и про себя. Именно так, как оно есть на самом деле. И решил объясняться, не откладывая. Плачет человек — чего тут ждать? Я же француз, мне выяснять отношения не так уж трудно… Хоть и страшно.

— И она тебе поверила?

— Да некогда там было не поверить! Все складывалось быстро и бесповоротно. Она пыталась говорить, что я над нею издеваюсь и что она нисколько не красивая, все это знают… Я просто отвел ей руки от лица и прямо в глаза сказал свое: «Je t’ aime», — и получил в ответ: «Неправда! Это я тебя люблю». А я сказал: «Вырастем и поженимся. Если, конечно, доживем. Иди умойся и пошли кататься, пока не опоздали».

Но мы, конечно, ничего не соображали, когда нас вызвали на лед. По счастью, тетенька не видела, как мы катались. Дело в том, что вначале мы были под щитом…

— Да, помню ваши ремни.

— Ну вот. И пару раз превысили реальные возможности. А потом я снял щит, и мы работали без страховки, потому что Санька никогда свой не включает, если не напомнить. Я хотел, чтобы все оказалось честно.

— Правильно. И чтобы поскорее свернуть себе шеи. На самом деле я не заметил разницы.

— Бет тоже не заметила. А то не знаю, что бы сделала. Она не разрешала нам снимать защиту ни днем, ни ночью. А тетенька сначала встретила в коридоре какого-то нужного человека и опоздала на первую минуту. На второй минуте Бет ее как-то попридержала, оценив ситуацию. Бет говорит, если бы тетенька это увидела, нас бы не выпустили из Москвы. Отправили бы в детский дом ради нашей безопасности.

— Да вряд ли. Мне кажется, у нас в детских домах пятнадцатилетних уже не держат.

— Ну, не знаю. Наверное, Бет просто припугнула нас. Или эта тетенька действительно собиралась что-нибудь придумать, лишь бы досадить Бет. Не это, так другое.

— Но ведь она могла посмотреть запись.

— Могла, но не посмотрела. По-моему, ей было просто лень. Она втайне порадовалась нашему провалу, ну и все. Или Бет уничтожила эту запись. Жаль, если так. Все-таки интересно когда-нибудь взглянуть… Зато спортивных достижений от нас больше не ждали. На некоторое время унялись, а потом потребовали научных, но это ты уже сам знаешь.

Андре помолчал и продолжал: