Однажды он отказался открыть дверь своей комнаты, уверяя, что в эту минуту его осаждают тысячи женщин, они хотят попасть к нему в хор; а когда на третий день дверь взломали и его самозаточение кончилось — Аполлон в страшном гневе бросился на своих врагов, и пришлось снова надеть на него смирительную рубашку; вошедшие увидели, что стены комнаты покрыты огромными рисунками, изображавшими женщин в неописуемых позах, что повергло в уныние монахов, опекавших заведение; до сих пор здесь еще не наблюдалось столь извращенного безумия, столь навязчивого и неудержимого. Последние выходки несчастного были еще неизвестны дону Альфредо. Воспользовавшись том, что его на какой-то миг оставили без надзора, Луис поранил себя — у него появилась мания самоубийства.
— Ах, сеньор священник, не стану скрывать перед вами моих чаяний: пусть господь возьмет к себе моего бедного мальчика, если уж нет никакого излечения его недугу. Разве я дурно поступаю, желая ему смерти? Представьте, каково его положение, если даже я, отец, думаю об этом. И чего можно желать на моем месте! Столько надежд было у нас, когда бог дал нам единственного сына! Разве он не был умным? Вы это знаете хорошо. По-моему, никого не было лучше него, и не подумайте, что меня ослепляет родительская любовь. Кто мог так прекрасно говорить? Вы помните первые его годы в семинарии, как тогда его там превозносили до небес. И там уповали, что это будет еще один святой Августин или святой Фома. Он преисполнял нас гордостью, — торжественный акт, награда за успехи. Если бы я мог, я отдал бы тысячу моих жизней, чтобы облегчить его положение! Но теперь — пусть лучше умрет! И пусть господь накажет меня. Какое наказание тяжелее нынешнего? Временами я думаю, что это не мой мальчик, а сам дьявол. Мне стыдно об этом говорить, но он — чудовище. Если бы вы его видели! Господь не захочет, чтобы вы его увидели. И пусть никто не видит его таким. Разве не лучше, если бы он умер? Вы знаете, что нужно для того, чтобы отец пожелал смерти сыну, сыну единственному, который мог бы достичь не знаю каких вершин! С таким талантом! Сеньор священник, что я могу еще отдать богу, чтобы он облегчил его страдания? Свою жизнь и жизнь Кармен — уже почти всю — мы ему отдали. Если бы видели мою бедную жену, вы не узнали бы ее! Она стала жалкой старухой. За какие-то полгода она словно прожила сотню лет. А мое имущество? Почти все я потерял. Сейчас теряю даже свое родное селение. Что еще я могу отдать?
И бедный дон Альфредо снова стал в который уж раз твердить, что безумие его сына объясняется воздействием кометы и что есть надежда, что, как только комета исчезнет, его недуг отступит.
У дона Дионисио не хватало мужества прервать заставлявшее его содрогаться повествование, хотя он ужо чувствовал дурноту от нескончаемых ужасных подробностей, — столь велика была скорбь дона Альфредо, такое великое сожаление вызывали ого слезы в душе приходского священника, — однако больше он не в силах был выслушивать исповедь несчастного прихожанина.
— Верите ли, сеньор священник, что у той женщины хватило наглости разыскивать нас и пытаться пригласить к себе домой? Злодейка! Кармен пришлось высказать ей все, что она о ней думает, а эта женщина, представьте, сначала вроде была поражена, а потом оскорбилась, — это она-то, которая причинила нам такое горе, рассорила Вас со всем светом, заставила закрыть перед нами все двери, даже родственники Кармен не захотели с нами знаться. Нам пришлось выложить ей всю правду, чтобы поставить ее на место. Конечно, вы уже, очевидно, знаете, что эта гадюка пытается разыскать Габриэля, — желает, видите ли, облагодетельствовать его. Не иначе она и его хочет сглазить и погубить. В недобрый час Кармен пришло в голову пригласить ее провести страстную неделю в нашем доме, куда она приехала, чтобы разорить его! Не понимаю я, как это в Гуадалахаре она пользуется славой добродетельной особы, да, у нее ежедневно собираются сливки светского общества; передают, что даже сеньор архиепископ принимает ее приглашения; нет такой ассоциации, нет такого собрания, где бы она не подвизалась в качестве казначейши или председательницы. Если бы они знали, какова истинная суть этой женщины!
Боюсь прослыть сплетником, но чего только сейчас не увидишь, и потом, как говорят, лучше заранее предупредить, чем потом сожалеть. Когда я был там, то слыхал от здешних студентов, что кое-кто покушается и на вашу честь, сеньор священник. Это Хакобо, сын пекаря, которого студенты прозвали «Неотесанная душа»; его намерения не могли меня не поразить, — это как раз то, о чем я и хочу вам сказать, хотя и не знаю, правильно ли я делаю; видите ли, говорят (я, разумеется, этому не верю), что Хакобо стал женихом вашей племянницы Марикиты еще во время последних каникул и что по этой причине он решил бросить учение, чтобы начать зарабатывать; и не одни юноша мне об этом передавал, а многие; откровенно вам скажу, я не верю этому. Да и как это может быть? Однако, поскольку уже на наших глазах случилось многое, вам лучше проверить эти слухи.
В Гуанатос я слыхал, что Дамиана Лимона ожидает смертный приговор, как бы за него ни заступались. Случайно мне довелось увидеть в Эскобедо патио, усаженное лаврами, где производят расстрелы, и не знаю почему, я вдруг подумал о вас, сеньор священник; я полагаю, вам пришлось много выстрадать из-за августовских несчастий, — должно быть, это все очень тяжело для приходского священника. А какой скандал раздули газеты! И вот, уважая вас более, чем кого-либо другого, я и решил об этом вам сообщить. А потом я узнал, что дочка дона Иносенсио Родригеса тоже намеревалась опутать Луиса. Поистине не знаешь, сколько зла на каждом шагу подстерегает нас, как гласит молитва!
Вы не верите, что все эти напасти накликала комета?
Чувство жалости тормозом сдерживало дона Дионисио, не позволяло ему прервать или направить по другому руслу исповедь дона Альфредо, однако тормозом была й добросовестное выполнение своих обязанностей, да и любопытство, — он сидел не шевелясь: он силился понять, какова его доля вины в том, что случилось с Луисом Гон-сагой; не переусердствовал ли он в своих наставлениях, не допустил ли оплошности в советах, верны ли были методы, с помощью которых он руководил юношей, — одно он сознавал отчетливо: безумие Луиса прорвало плотину разума из-за дурного духовного руководства; таким образом, истина — на стороне падре Рейеса, и незачем перекладывать ответственность на других. Патетическое повествование дона Альфредо, — по правде говоря, душа разрывается, когда видишь, как плачет такой добрый и сильный человек, как оп, — вновь вынуждает задуматься о том, что следует смягчить суровость в руководстве душами прихожан, ограничив полномочия падре Исласа, и предоставить падре Рейесу возможность более энергично участвовать в управлении приходом и осуществлять свои обновляющие идеи. Старик все более склонялся к убеждению, что перемены неизбежны, повсюду наблюдаются перемены, которых не может избежать и его приход; это как горячий и пыльный ветер перед постом, как запах дыма во время сбора урожая, как холодный воздух, который по утрам и вечерам предвещает наступление зимы. Ранее неутомимый, дон Дионисио чувствовал себя безмерно усталым и все чаще думал о смерти. Он замечал какое-то внутреннее несогласие с самим собой и не без удивления наблюдал в себе нечто необычное и, увы, достойное сожаления, — например, он проявлял недопустимое любопытство к тому, что происходит в мирской жизни, но все новое его пугало, чувства священника спорили в ном с родственными чувствами к племянницам; его мучил страх перед земными силами зла, он страдал от того, что не вверялся, как прежде, спокойно и слепо провидению. Все чаще и чаще он испытывал необходимость в беседах с падре Рейесом, откровенных и полных доверия.
Простившись в тот день с доном Альфредо, приходский священник разыскал молодого диакона и в разговоре с ним, хоть и не прямо, поделился своими опасениями и облегчил душу: старик нашел утешение в поддержке молодого священника.
