Этот, и тот, и вот тот — все студенты из Гуадалахары, щеголи! — приехали с Дарио, сыном дона Панфило… Высокомерные взгляды, ученые словечки, отлично сшитые костюмы.

И лица зевак, которых никто не знает, живут они на постоялом дворе и бродят, словно собаки в чужом квартале.

А кто еще кого-то ждет, уже, правда, несколько потеряв надежду дождаться, так это Микаэла Родригес, Часы идут, а Давида все нет. В воскресенье он писал ей из Гуадалахары, что отправляется в путь. Что же с ним приключилось? Не нашел никого, кто бы мог его подвезти? Что за жизнь! Жить чуть не на краю света, в селении, с которым нет никакого сообщения!

Микаэла побывала на молебствии вместе с родителями, стараясь не привлекать к себе особого внимания, осталась совершенно безразличной к интересу, который возбуждала дама, гостья Пересов, равнодушной к дерзостям юнцов, приехавших из Гуадалахары, безучастной к ухаживаниям Хулиана и к присутствию Руперто Ледесмы, который чуть не плакал и не сводил с нее глаз.

Шаги, голоса, взгляды — как птицы, выпущенные на свободу, как школяры в отсутствие учителя, как лицеисты из закрытого лицея, получившие отпуск, — плетут сети, буравят степы, преследуют тени на золотых полях, на золотых полотнах; обширно поле, обширны полотна дня, тисненные золотом солнца; солнце — сердце истории, солнце — кузница вселенной, милосердное солнце, покровитель семейств, добрый пастырь, что ведет праздник по трудным, опасным дорогам таинств. И заставляет сверкать лица, обновки, разжигает желания.

— Еще не ходили в часовню? Как там великолепно!

— Мы приехали из Сан-Антонио. Отец Видриалес просто превзошел себя в украшении алтаря.

— Туда и идем. Не забудьте заглянуть в Сан-Мигель.

(«Это ваша языческая чувственность жаждет украшения алтарей», — укоряет прихожан сеньор священник.)

Многие скорее ради развлечения, чем из чувства набожности, посещают эти места. Из приходской церкви — на Голгофу, с Голгофы — в Сан-Антонио, от Сан-Антонио — к Святому сердцу, от Святого сердца — в молельню, затем в часовенку Магдалины и — почти за селением — в святилище святого Михаила.

Сначала как шутка, потом как удар кинжала, разнесся слух, что прибудут правительственные войска: проследить за выполнением «Законов о реформе» и воспрепятствовать проведению церковных процессий[52]. Люди возбуждены, готовы сопротивляться с оружием в руках.

— К несчастью, похоже, что слухи верны. Я только что узнал, что целый взвод солдат остановился на привале в Потрерильо, в четырех лигах отсюда. Это либералы из Теокальтиче постарались, а подстрекал их дон Паскуаль Перес, да простит его бог. А сколько здешних с ними заодно! (Единодушные протесты.) С прошлой недели мне стало об этом известно, да я не хотел верить слухам, а тем более их распространять. Надеюсь на господа бога, что он изменит намерения нечестивцев. А теперь все в руце божьей, покоримся его святейшей воле… Вложите в ножны мечи ваши и не показывайте их народу… Нет, нет, уверяю вас, что дон Роман к этому совершенно не причастен, он более меня огорчен всем этим, и не беспокойте его, это было бы несправедливо и лишь ухудшило бы положение, — оставьте его с миром… Падре Рейес мужественно выйдет навстречу силе, и его могут сопровождать те, кто хочет, но пусть вас будет немного и ведите себя смирно… И пусть ваши люди успокоят народ; мы ничего не боимся и продолжим, соблюдая порядок, нашу религиозную службу. Публичные процессии? Посмотрим, что будет дальше. Если вы хотите оказать услугу вашему приходскому священнику, который вас об этом просит, воздержитесь от каких-либо действий… Верю в вас. А злоумышленников предадим божьей воле.

Жители были застигнуты врасплох возникшей угрозой. Кое-кто, от кого меньше всего можно было ожидать, под разными предлогами отказался сопровождать падре Рейеса, однако желающие все же нашлись, из них можно было выбрать четверых, надобных для этого дела.

Мрак всеобщей тревоги сливался с вечерним сумраком. Напрасно дои Дионисио обходил улицы, прилагая все усилия, чтобы поднять дух и успокоить семьи односельчан. Рассеялись гуляющие, захлопывались двери и окна, как это бывало в другие дни, но не в нынешний праздник. Опустели церковь и часовни. Какие-то люди с мрачным видом перешептывались на паперти. Если не считать нежного взгляда Марты, никто и не взглянул на мягкие краски заката — на закат цвета незабудок с пламенеющими проблесками.

Мало кто из прихожан пришел на вечернюю мессу и на проповедь. (Но дон Дионисио и на этот раз напомнил о том, что в Писанин сказано о предателях, и прозвучали слова: «…Сын, Человеческий идет, как писано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться[53]».) Эти слова возбудили народ, и едва взошла луна, послышалось тарахтенье трещоток и разнеслись по улицам заунывные звуки свирелей, люди толпой, все, как сговорившись, — дети, не опасаясь гнева родителей, матери, не тревожась за детей, а мужья — за жен, — собрались для праздничной церемонии, для участия в процессии, пришли выслушать проповедь о взятии Христа, и слова ее звучали страстно, как никогда ранее, — в эту ночь кануна, когда каждый сам чувствовал себя жертвой врагов Христа.

— Говорят, что схватят всех, кто живет в селении, — и женщин и детей, — и камня на камне не оставят, как в Иерусалиме.

— Пусть творят, что хотят, с нами наш господь и наша святая вера.

— С радостью примем страдания, подобно святым мученикам.

— Никто не заставит нас отступить от веры.

Разгорается религиозный экстаз. Ночь и молчание взрываются единодушными стенаньями «Miserere» на улицах, на паперти, в церкви.

Над ночистланской дорогой все выше поднимается лупа, окрашенная словно кровью; луна, полная крови, постепенно разливает свой свет, и от нее еще больше мрачнеет ночь, приглушаются песнопения, обостряются чувства, перехватывается ужасом горло. Кому-то чудится топот солдатских сапог, до кого-то донеслись вопли солдатни, жаждущей грабить и убивать; кому-то померещились тени кавалеристов, спускающихся к селению со всех сторон, по всем дорогам. Недостает лишь колокольного набата.

— А о падре Рейесе ничего не слышно. Кто знает, что с ними случилось. Хорошего ждать не приходится.

— Что-то будет с его сестрой, с женами тех, кто отправился с ним.

— И луна такая зловещая. Никто меня не разуверит. И предчувствия меня не обманывают.

— Луна Страшного суда. Не иначе, близится конец света.

Прибывают воины и служители от первосвященников и фарисеев, которым надлежит захватить Иисуса Назареянина; они приносят с собой фонари, оружие, колья; люди из Братства, переодетые в римских солдат и иудеев, согласно традиции, выполняют «предназначение», роль Иуды разыгрывается — бросают жребий, никому не хочется исполнять эту роль, постыдную и приносящую несчастье; в этом году жребий выпал одному испольщику дона Иносенсио Родригеса, по имени Эмилио Иньигес, и он уже загодя дрожит, словно боится, что его убьют.

Пока заканчивается проповедь моления о чаше (в глубине паперти установлены амвон и алтарь господень, и фигура Христа при свете луны и восьми толстых свечей простерлась перед ангелом, предлагающим ему чашу, в окружении одиннадцати «апостолов», притворно спящих у подножья алтаря), «чернь» ожидает на углу площади.

Сельчане стоя рыдающими голосами твердят молитву. Начинается проповедь. «Чернь», предводимая Иудой, продвигается вперед. Руки и ноги у статуи Иисуса Назареянина приводятся в движение.

Сеньор священник:

— …вы все еще спите и почиваете? Конечно, пришел час: вот Сын Человеческий предается в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот, приблизился предающий Меня[54].

— Кого ищете?

— Иисуса Назареянина.

— Это я.

«Чернь» отступает назад, падает ниц. Голос сеньора священника: