Они будут смотреть вперед, на вырастающий перед ними город, на море, на покрытые сушняком дюны, растворяющиеся в высоком, плотном кустарнике, но в основном – под ноги, без устали созерцая волнистые узоры на песке, нарисованные прибоем. Они будут перепрыгивать через покрытые бурыми водорослями волнорезы, наблюдать за драками чаек, выискивать красных рачков в песчаных норках и спасать мидии, кидая их обратно в воду. Они еще раз посмотрят на свой городок, съежившийся вдали и какой-то уже чужой, и, возможно, искупаются, сбросив с себя остатки одежды.

Да, скорее всего, они искупаются, а после будут бегать друг за другом на мели, совершенно одни. Ее дикарская бессовестность действовала на него возбуждающе. Ей словно неведомы были цивилизованные предрассудки, связанные с сокрытием интимных частей тела и эмоций, как неведомы они ребенку или животному. Она могла снять купальник, сидя на солнцепеке в прибрежном кафе, или начать истово целоваться посреди многолюдной улицы. Ей было все равно, она не стеснялась проявления своих желаний, вовсе не думая кого-то этим задеть или, того хуже, поразить. Просто она не знала, как сдержать, подавить невыносимые чувства, внезапно охватывающие ее, а главное – зачем. И честное слово, не было на свете ничего более живого и естественного, чем ее молодое, упругое обнаженное тело…

Голубой дым сигареты тянулся куда-то вниз… Яблоко на столе. Чашка с остывшим кофе. Откуда это?.. С балкона открывался весь пляж, усеянный пестрыми зонтиками, живой, беспечный, как вдох…

Он посмотрел на солнце, и солнце не ослепило его…

Это древнее развлечение всех курортных городков – устраивать костюмированное шествие по главной улице – всякий раз вызывало в ней бурное восхищение, граничащее с потерей себя и всего того, что было в руках и карманах.

Держась друг за друга, они протиснутся через толпу поближе к зрелищу, в котором при иных обстоятельствах он усматривал одну простодушную пошлость, но рядом с ней вся эта срежиссированная бравада действовала на него бодряще – не потому ли, что на происходящее он смотрел ее глазами?

В грохоте сменяющихся ритмов мимо пойдут духовые оркестры, предваряемые маршем лицеисток в киверах, потянутся платформы с установленными на них огромными кофейниками из папье-маше, статуями Свободы, гномами, мельницами, с пляшущими полуголыми красотками a`la Moulin Rouge и элвисами пресли. Она будет цепляться за его локоть, взвизгивать, подпрыгивать, махать руками, всецело отдаваясь шумному городскому веселью.

А народ будет прибывать и прибывать, стекаться со всех сторон. Старики в панамах, молодые компании, размякшие на отдыхе парочки, дети всех возрастов и калибров – сплошные улыбки, смех, аплодисменты.

Не успеют они порадоваться тому, что заняли место в первых рядах, как два сверкающих маслом мускулистых колосса вдруг спрыгнут на тротуар, подхватят ее под локти и подсадят на медленно проплывающую платформу, где будет стоять высоченная пальма, а под нею хижина Робинзона Крузо в лице полненькой девицы в неглиже, которая в обычное время наверняка управляет колбасной лавкой где-нибудь неподалеку. Оба Пятницы станут ритмично двигаться вокруг нее, а колбасная робинзонка набросит ей на шею пышные бусы из пинг-понговых шариков. Она посмотрит на него сверху, чуть виновато, как бы спрашивая разрешения, он помашет ей рукой и улыбнется. И тогда она начнет двигаться в ритм с ними, самая красивая на этом празднике. А платформа будет уплывать все дальше и дальше, ее сменят новые, потом еще другие; он будет тянуть шею, чтобы не потерять из виду вздымающуюся белокурую гриву, пока ее окончательно не заслонят картонные хижины и фанерные дворцы…

Улыбка так и осталась на его лице. Сигарета дотлела почти до фильтра и, обломившись, упала вниз рассыпающимся пеплом. Он забыл про нее. Велосипедный звонок вернул ему крепкое ощущение реальности, в которой было место всему, что он любил и о чем думал. Он знал, что не станет планировать ничего в новом дне, что этот день повторит предыдущие в главном – в надежной неопределенности. Он понял, что не может больше терпеть, вдохнул в себя соленый воздух, повернулся и шагнул в комнату. Секунду глаза привыкали к полумраку помещения, а когда привыкли, он увидел аккуратно убранную пустую постель. На столе лежало яблоко в луже пролитого кофе. Никого не было.

Глеб свалился с дивана и некоторое время стоял на четвереньках, опустив голову. С кончиков волос упали на пол три-четыре капли пота. Спазм перебил дыхание, садистски дозируя поступающий в легкие воздух. Потом он тяжело поднялся на ноги и, шатаясь, хватаясь за стены, потащился в ванную. Открыл холодную воду и сунул голову под ледяную струю. Постепенно дыхание нормализовалось. Он выпрямился и посмотрел на себя в зеркало.

Ее не стало очень давно, много лет назад. Несчастный случай.

«Шантиль», кофейня в самом центре города, пользовалась необъяснимой популярностью у богемной публики и, как следствие, у девушек, которые в изобилии приходили сюда поболтать с подругой. Девушки пили чай, ели пирожные и чутко прислушивались к монологам музыкантов, певцов, артистов, сидевших по соседству. Кофейня обладала одним неоспоримым достоинством: окна заменяли собой стену, от пола до потолка, открывая широкий вид на сквер, площадь и перекресток. Внутри всегда было светло.

Глеб занял столик в углу, откуда мог наблюдать за происходящим внутри и снаружи, и заказал кофе. Лиза опаздывала. Она позвонила и взволнованно посетовала, что вынуждена крутиться в переулках, поскольку многие магистрали перекрыты милицейскими кордонами. Глеб предложил перенести встречу, но в ответ получил целый залп заклинаний не уходить, подождать, потерпеть – и остался.

Некоторые посетители говорили чересчур громко – то ли увлекаясь, то ли нарочито, дабы привлечь к себе завистливое внимание простых людей. Глеб не узнавал никого, но, судя по впечатлению, которое они производили на окружающих их девушек, все это были люди в чем-то известные, и даже, вероятно, весьма. Какой-то в измятом пиджаке матерно сокрушался по поводу отмены его концертов, лишь одна аппаратура для которых стоила миллионы. Другому, наоборот, в чем-то таком сильно повезло: полный успех и признание. Его поздравляли. Кто-то прочувственно заверял, что скрипки олицетворяют линию добра, а тромбоны – линию зла. Многие были знакомы и при встрече делано, по-домашнему, не отрываясь от мобильного телефона и шаря глазами по лицам присутствующих, целовались.

В кофейне завели Yesterday. Рассеянное внимание Глеба перескочило на соседний столик, за которым перед окаменевшими барышнями глухо вещал некто с лохматой, вспотевшей головой, чрезвычайно, видимо, авторитетный, должно быть, в кинематографе. Глядя сквозь внемлющих ему сотрапезников, он наговаривал приблизительно следующее:

– Моя задача – расширить границы дозволенного в любви. Когда мы расширяем границы любви, общество должно к этому как-то отнестись. Вы всю жизнь реализуете свою программу любви. – Его ладонь покачивалась в мессианском жесте. – Можно сказать, что я занимаюсь любовью профессионально. Границ любви не существует. Отсюда все эти запреты, обвинения в педофилии. Чушь! В психологии это называется рефрейминг – когда старое содержание дается в новой интерпретации. Пусть говорят что угодно, но мой фильм имел аншлаг в Лондоне, его купили пять стран. Искусство должно давать новый вектор, беспощадно ломать замшелую психологию. Мир запретов нужно поменять на мир любви.

– Да, – задумчиво изрек сидящий рядом товарищ, – уже шесть.

– Что? – не понял кинематографист.

– Я говорю, уже шесть стран купили. Фильм. Еще Эстония.

Позади заседали, по-видимому, жители ночных клубов и сопутствующие им творческие личности. Каждый спешил сообщить что-то свое наперекор собеседнику. Складывалось впечатление рокочущей какофонии.

– Лично я таких слов, как face control и dress code, не приемлю. Ну, скажите, как по одежде можно распознать того или иного человека? У нас на дверях стоит Галя Крипер, она психолог с двумя высшими образованиями. За те пять секунд, которые она смотрит человеку в глаза, она определяет, когда он в последний раз был агрессивно настроен. Если это было очень-очень давно – человека пропускают.