Они взяли напрокат машину и уже через час достигли побережья. По пути она радовалась вымощенным розовым камнем поселкам, аккуратным домикам в цветах, мельницам, видневшимся вдали, неспешному ходу машины и пересказывала ему новости, которые он немедленно забывал. На ней были голубые сапоги, голубой плащ и голубые перчатки. У нее были светло-голубые глаза и мягкие белокурые волосы. Такая редкая банальность.
Когда он открыл дверь номера в отеле, она всплеснула руками от радости. Состоящий из двух комнат номер был воплощением уюта и комфорта. Окна выходили на море. По краям широкой белой кровати манящим светом горели бра. Ей захотелось немного поспать, чтобы к вечеру выглядеть свежо. Чувствуя себя виноватой, она прижалась к нему. Ну почему нет? Он поцеловал ее в губы, помог снять плащ, сдвинул гардины и сказал, что вернется через пару часов. Ему запомнился ее полный благодарности и любви взгляд.
Беснующийся ветер накинулся на него, как только он ступил на набережную. Еще не начало темнеть, но все уже жило предчувствием сумерек. Низкие облака изнемогали под тяжестью воды, готовой пролиться холодным дождем в любую минуту. Тяжелой взволнованной массой колыхалось море. Вместе с пронизывающим ветром в лицо летела влажная пыль.
Он плотнее закутался в куртку и бесцельно пошел по набережной. Половина отелей уже закрылась. Спускавшиеся внутрь города улочки были пустынны и серы, но светящиеся окна домов и витрин вкупе с уже зажженными фонарями и летящими огоньками автомобилей создавали ощущение тепла. Мокрые тротуары со сверкающими на них многоцветными разводами напоминали палитру художника. Он любил этот синий час в любое время года. Ошеломленная трепкой злого ветра, вдоль стены неуверенно пробиралась кошка. Мимо проплывали прибрежные ресторанчики, некоторые из которых были открыты. Заглянув в окно одного из них, он неожиданно осознал, что голоден: с самого утра даже не подумал о еде. Задрав мордочку, кошка застыла в двух шагах от него, уступая дорогу. Он поклонился кошке, толкнул плечом дверь и вошел внутрь, растирая окоченевшие руки.
В камине пылал огонь, отсветы пламени играли в большом аквариуме с живыми лобстерами. Он занял место возле окна и заказал подскочившему официанту бутылку красного вина и бифштекс с кровью. Кроме него, за столиком в глубине, тихо переговариваясь, обедала пожилая пара. Больше посетителей не было. Он закурил, привалился на локти и уставился в окно. Тепло от горящей на столе свечи ласкало кожу. Через пять минут он согрелся, а еще через пятнадцать перед ним уже дымился огромный кусок сочного мяса.
Никуда не спеша, он с удовольствием ел мясо, запивал его терпким, бодрящим вином, смотрел на быстро темнеющее море, на огни соседнего города, на пробегающих время от времени укутанных людей и знал, что сейчас рядом, в двух шагах от него, спит женщина, которую он ждал, и что через некоторое время он встанет, оденется и пойдет к ней; впереди у них будет вечер, да только ли вечер – целых три дня, и в эти три дня они бесперерывно будут вместе; они поедут вдоль побережья, они будут останавливаться в полупустых отелях, посиживать в полупустых ресторанах, болтать о пустяках, обо всем, что придет на ум, не выпуская друг друга из объятий; все было в порядке, все определено, и каждый новый глоток вина усиливал в нем предвкушение и уверенность в том, что это надолго, навсегда…
Ему захотелось подняться и смыть память ледяной водой.
Он стиснул веки, словно от головной боли, но не нашел в себе мужества, чтобы встать, отринуть, забыть, и тогда мысленно вернулся в летнее утро.
Солнце жарило уже что было сил. В комнату врывалось томное многоголосье набережной, отдаленный стрекот моторных лодок, детские крики. Было слышно, как дышит море.
Когда она открыла глаза, он стоял на балконе в одних шортах и смотрел на оживший пляж. Боясь пошевелиться, она любовалась его залитым солнцем бронзовым телом на фоне немыслимо голубого неба. Он не видел ее, но почувствовал, что она уже не спит. Поняв это, он не повернулся к ней сразу, а решил потянуть удовольствие, зная, что с этой минуты новый день окончательно наступил.
Первое, что он увидит, будет улыбка, которая давалась ей на удивление легко. Собственно, улыбка и была обычным выражением ее лица: открытая, сдержанная, задумчивая, приветливая – на все случаи жизни, а серьезное выражение казалось непривычным и смешным. Такое впечатление, будто ее распирало от радости, понятной ей одной. Он не умел улыбаться так же свободно, для этого ему недостаточно было просто хорошей погоды или внезапного дождя. Но, увидев ее заспанную улыбку, он, конечно, не сможет удержаться, и губы сами поползут в разные стороны.
Что потом? Откуда ему знать, что потом? Скорее всего, она займется приготовлением кофе, а он сбегает в ближайшее бистро, чтобы купить горячие круассаны к завтраку. А может, они станут просто валяться в кровати без повода и забот, и он будет очень близко разглядывать ее губы, ресницы, глаза, ямку на подбородке, пока она не накроет подушкой его голову. Или же предпочтут торопливо позавтракать на набережной, под широким зонтом, чтобы захватить раннее солнце… Что будет потом? Что будет?
Ей нравились лошади. Когда вдалеке показывалась вереница всадников, растянутая по прибрежной полосе, она теряла голову от восторга и, дождавшись их приближения, старалась погладить каждую лошадь по лоснящейся скуле. Потом они договорились с клубом, и ее стали брать на верховые прогулки. Он видел удалявшуюся фигурку, постепенно сливающуюся с конем тонким контуром, он видел, как издали она машет ему рукой, прежде чем раствориться в дюнах. Возможно, что и сегодня ей захочется покататься верхом, и тогда он присядет на песке подальше от пляжа и будет ждать ее возвращения.
Она всегда возвращается на трамвайчике, который бегает вдоль побережья, – раскрасневшаяся, переполненная впечатлениями: как чуть не свалилась с лошади, как брала в галоп. Она, конечно, упадет, увязнув в песке, потому что забудет снять босоножки, и он услышит ее смех.
Что дальше? Занятно, но они никогда не задавали себе этот вопрос.
У нее отсутствовало то, что принято называть жизненным – или житейским – опытом. Все находило в ней живой, непосредственный отклик, она умела порхать легко, каждый день набело, всякую мелочь – от сувенирной лавки до мартышки шарманщика, жующей эскимо, – воспринимая с детским переизбытком энергии. Странное дело, но рядом с ней и он становился проще, мир менялся в его глазах, обретая эдакую эфирную свежесть.
Вот и теперь, стоя на балконе их номера летним утром, он не спешил повернуться к ней, с удовольствием оттягивая эту минуту, хотя знал наверняка, что она уже не спит, поскольку новая встреча с ней представлялась ему нереальным подарком, который – он был спокоен – никуда не исчезнет. У него было время.
Вероятно, они отправятся в соседний городок, как делали не раз, в котором, возможно, пройдет карнавальное шествие по какому-нибудь, безразлично какому, поводу; там любят карнавальные шествия. Вон он, виден с балкона, с тонким пирсом, к которому швартуются прогулочные теплоходы. Они решат это беспричинно, как-то так, валяясь на пляже, – а не пойти ли нам в другой город? – встанут и пойдут, неспешно, по линии слабого прибоя, загребая воду босыми ногами. Часы они забудут дома.
Постепенно их городок превратится в кучку разноцветных кубиков, городок, в который даже не заходят суда. Люди исчезнут, и их голоса зазвучат первобытно. Она перестанет вскрикивать оттого, что наступила на пустую ракушку, и, может быть, снимет лифчик.
Потом она расскажет ему, как увидела ползущую по берегу огромную черепаху, абсолютно белую, как альбинос. Наверное, эта черепаха уползла из цирка или, как знать, ее вынесло на сушу с прибоем. Она расскажет, как осторожно подкралась к ней – это было небезопасно, – как вспрыгнула на ее скользкий панцирь и долго ехала таким способом, с трудом удерживая равновесие, пока черепаха не надумала отплыть в море. Он представил себе эту картину и решил, что не будет возражать, хотя, конечно, и черепах в таких морях не водится, и в бродячий цирк их не возьмут, да и нет на свете огромных белых черепах.
