Мы добродушно ржем, зная, что Кизюк, самодостаточный в своем образе настолько, что ему не нужно ничего сочинять, всегда рассказывает о себе.

– С тобой такого не бывало? – непонятно над чем иронизирует Кизюк, обращаясь почему-то к Цветкову, и с вызовом добавляет: – Или ты не пьешь?

– Я, – говорит Цветков, – пью. Но мало. Контролирую себя.

– К-как – контролирую?

– Ну вот, например, в компании всегда сажусь возле самой некрасивой тетки. Вижу, нравиться начинает – значит, все, доза.

Опять смех. Дым от курева не выветривается. Артисты за бильярдом наконец пришли к общему мнению, что «Король Лир» – лишь бледная эманация нашего «Аленького цветочка», и теперь исчерпанно скучают.

По телевизору передают спортивные новости. Потом идет реклама водки, продуктов, лекарств, надувных бассейнов. Потом известный артист долго рассказывает, как он не хотел роли, как его уговаривали, как роль принесла ему славу. Потом выступает мим.

Над стойкой в растрепанной седине вырастает голова Марленыча и елейным голоском обращается к Кизюку:

– Антоша, давай я тебе рыбки солененькой принесу. У меня таранька.

– Не надо, рук потом не отмоешь. Я и без нее уже насвинячился.

– Эх, Антоша, – качает головой Марленыч, – непорядок это. Какое же пиво без рыбки? Уж если свинячиться, то по-человечески.

– Ему бы не рыбки, а баиньки, – вздыхает Назар.

– Спокуха. Я на задании, – отмахивается Кизюк и щелкает пальцами в направлении Марленыча. – Ладно, давай свою рыбку.

В дверях появляется девушка. Она словно материализуется из фонарной полутьмы. У нее отрешенный, если не сказать потерянный, вид. Лицо – с той неуловимой сосредоточенностью в чертах, которая придает глубину и особенную притягательность для мужчин. Лицо кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, где я ее видел. Девушка обегает взглядом сидящих в баре. На мгновение наши глаза встречаются. Я пытаюсь удержать ее взгляд, но нет, девушка не обратила на меня внимания. Она быстро покидает бар, не найдя здесь ничего для себя интересного, и теперь я вижу ее за окном. Мне хочется, чтобы она обернулась. Если она обернется, я пойду за ней. Ее легкая фигурка, схваченная белым открытым платьем, медленно удаляется в глубь пустынного переулка, окрашенного неподвижным светом фонарей. Неожиданно девушка начинает танцевать, мелко перебирая ногами, раскинув в стороны руки, – и постепенно исчезает в темноте. Меня охватывает отчаяние.

Минуту я сижу, прислушиваясь к нарастающему гулу крови в руках. Затем, не приняв никакого решения, выхожу наружу. Закуриваю. Глубоко вбираю в легкие дым. И внезапно, отбросив сигарету, бегу туда, где она только что была.

Я сижу возле окна с выходом на пустынный, уползающий в темноту переулок с черным шпилем католической церкви в конце и думаю о двух вещах сразу – я думаю о черепахе с белым панцирем, ползущей по краю моря ослепительно-ясным утром, и о том, что пора уже встать и пойти, наконец, отсюда – хотя бы домой или в какой-нибудь поздний клуб, но слишком хорошо видны очертания всего, что будет, и поэтому я сижу здесь, пялюсь в ночь и не знаю, куда себя деть, как и с каким настроением.

Потом я вспоминаю нечто такое, от чего моя мысль начинает лихорадочно рыться в памяти, дабы отыскать, выхватить это нечто, давно позабытое, реанимировать в себе щемящее ожидание радости, в будущем появлении которой когда-то не было никаких сомнений… а что это?.. звонкое утро в деревне с петушиными криками и запахом сухого дерева от стен, чьи-то обещания, светлые окна чужой жизни, а может, трава, брызги, саднящие царапины на коленях от несущего, словно ветер, бега… или предновогоднее одиночество, за которым всегда такая прорва надежды… что-то чересчур далекое, неуловимое, как невидимый порыв воздуха… и мне тревожно, и лень отыскивать в себе это, и я говорю – пустое, это пройдет, не знаю…

Но белая черепаха… Мне лучше думать о ней, о большой ленивой черепахе с белым панцирем, которая ползет между дюнами и линией прибоя легкомысленным солнечным утром, ползет, сама не зная куда, не ведая, кто она и зачем отбрасывает песок, в тяжелом усилии передвигая свое большое тело; путь ее бесконечен, как бриз. Но мне трудно думать даже о черепахе, потому что это невозможно – постоянно видеть только ее усталый шаг, и взгляд мой рано или поздно оторвется от белого панциря и примет в себя ясный и теплый, пьяный и легкий окружающий мир, которого нет.

Опять возникает Назар. У него хитрый, можно сказать, загадочный вид. Он рывком выставляет на стойку коробку, из которой высовываются горла бутылок. От тяжелого звяканья стекла все как-то мобилизуются. Щекочущее недоумение оборачивается радостью, когда Назар торжественно оповещает застрявших в его кабаке старожилов, что вот уж час с лишним как у нашего Кизюка день рождения.

Среди веселого гомона кто-то замечает, что дни рождения принято отмечать в светлое время суток, а если раньше, то плохая примета. «Нормально!» – поспешно рявкает Кизюк и идет обниматься с Назаром. Дешевенькое вино разбегается по столам. Неловкие мужские сантименты оканчиваются разбитой бутылкой и замогильными стенаниями Марленыча, принужденного убирать следы «нерусского какого-то поведения»… Потом шум-гам стихает и каждый остается наедине со своим одиночеством. Разговоры звучат все глуше и реже, и сигареты докуриваются до самого фильтра, обжигая усы и пальцы. В не заметной никому тишине слышно даже, как ночной мотылек бьется с внешней стороны стекла. Откуда-то издали доносится лошадиное ржание, тающее в жалобном визге автомобильной сигнализации.

В эту минуту мир незаметно изменяет выражение на лице. Светлеет мысль. Теряется сонная тяжесть. Тепло и радушество снисходят на наши головы.

– Вот я часто задаюсь вопросом, – тихо говорит Скваронский, упираясь взглядом в стекла собственных очков, – подлежат ли эмоции человека физической оценке? Ну в самом деле, если каждый электрон, каждый квант, каждая дебильная частица сопряжены с целым, умудряясь влиять на жизнь звезд, галактик, на время, пространство и даже на Вселенную, то получается, что все – от самого малого до самого большого – находится хоть и в бесконечно сложном, но все-таки логически обоснованном взаимодействии. Нет ничего лишнего. Все в деле. Все. Абстрактные величины, совершенно неосязаемые, мы сумели не только вычислить, разложить на схемы, но и вплести в общую картину мироздания – да так, что их можно едва ли не пощупать! Свет, цвет, время, кварки, гены. Черт возьми, до чего все понятно – и бездушно! Если мыльный пузырь отдает радугой – так это всего-навсего интерференция света: волны разных цветов отражаются от двух поверхностей пузыря и гасят друг друга, выбиваясь из белого. А звезды? Сколько стихов, поэзии! Например, красные. Красиво? Но мы уже знаем, что это холодные звезды, что они израсходовали все виды своего топлива и теперь неумолимо сжимаются в черную дыру под действием единственной оставшейся в них силы – гравитации. Трудно себе представить, но из черной дыры уже ничто не может выбраться наружу, она обращена только внутрь себя – и все… Или – материя. Лес, море, человек, бабочки. Все, что мы способны воспринимать. Почему все это живет, дышит, действует – и не распадается? Очень просто, оказывается. Достаточно признать, что это – молекулы, состоящие из нескольких атомов, которые держатся вместе за счет электронов с орбитами больше одного ядра, а также протонов, нейтронов, кварков и бог знает еще какой дряни. От их-то всестороннего взаимодействия и возникает устойчивость материи. И получается, что все вместе мы – одно единое целое. И люди, и леса, и моря, и воздух, и звери – это всего-навсего оболочка, притянутая массой нашей планеты и гарантирующая ее устойчивость. Боже, какая скука! – В дверях появляется жена Скваронского – тихое, опустошенное существо с остатками молодости в глазах. Кутаясь в накинутую на острые плечи шаль, она быстро проходит к нему и садится рядом, не произнеся ни слова. Скваронский словно не замечает ее появления. – Выходит, что все это живет и умирает только лишь для того, чтобы не превратиться в черную дыру?.. И все? И больше ничего?.. Абсолютное, безбрежное бездушие… Жизнь человека – как жизнь камня, растения, материи, бумажки… Но тогда зачем мы, маленькие частицы этой оболочки, чувствуем, страдаем, мыслим? Ведь не должно быть ничего случайного, ничего лишнего, ведь все имеет свое место, а значит – все уравновешено. И значит, любое наше проявление – мысль, печаль, движение, вздох – как атом, как кварк, как световой импульс, – уравновешивают что-то в непостижимой конструкции мира…