Едва ступив за порог крошечной комнаты, в которой едва помещалась кровать, они, теряя разум, стали срывать друг с друга одежду, стараясь достать руками тело, дрожа, целуясь, царапаясь и кусаясь, пока, обнаженные, сбрасывая остатки белья, не рухнули поверх одеял и, захлебываясь раскаленным воздухом, не слились друг с другом, остро чувствуя, как смешивается их пот и дыхание.

В это самое время за некрашеной бревенчатой стеной, едко пахнущей еловой стружкой свежего деревенского дома, в двухметровой ванной комнате, стоя перед зеркалом, брился майор. На нем была белая майка, оттеняемая бронзовым загаром крепких мышц, и полевой формы брюки. Майор брился опасной бритвой, доставшейся ему от деда, с потертой деревянной ручкой в виде футляра. С этой бритвой его отец прошел всю войну, и сам он не расставался с ней ни в одной из «горячих точек», где ему довелось перебывать по долгу службы. Он умел ею пользоваться без порезов. Сейчас майор готовился ко сну и по старой солдатской привычке брился вечером, чтобы поутру быть готовым к работе как можно скорее; хотя отныне он имел право изменить привычке, поскольку вчера получил полную отставку в связи с сокращением его части. Он имел право бриться по утрам, как все нормальные люди, но ему было трудно стать другим человеком так быстро, даже в мелочах.

Завтра он должен был сесть в поезд и отправиться навсегда в далекий уральский город, где его ждала неизвестность и профессиональная неопределенность, с которой особенно трудно было смириться. В этом городе он вырос, там жила его семья, состоящая из жены, двух малолетних сыновей и стариков родителей, которым он по возможности высылал деньги, когда их еще платили. Потом переводов почти не стало, потому что долги по зарплате перевалили за год. Он стал реже звонить и писать письма, его разум не выдерживал того тупика, в котором оказались его близкие, тогда как он честно исполнял свои профессиональные обязанности, рискуя своей жизнью и жизнями солдат, что были ему приданы. Служба – пусть даже в долг – отвлекала его мысли от семьи, которая, как ему было известно, жила из кулька в рогожку, – и вот теперь это кончилось. Он не получил даже выходного пособия, поэтому остановился в загородной гостинице и готов был трястись до Урала в общем вагоне.

Майор вздохнул и пригладил выцветшие до белизны короткие волосы. В эту минуту зазвонил телефон. Отложив бритву, майор вытер руки и снял трубку.

– У аппарата, – жестко сказал он и тут же сел на кровать, чувствуя, как сердце упало в груди, а по лицу расползается растерянная улыбка. – Да, Лена, – сказал он мягче, – да, дорогая, это я. Я звонил тебе и оставил номер… ну вот… Завтра. Я говорю, выезжаю завтра. Номер поезда? А, не надо. Я буду сразу домой. Сам. Как вы там? – Он замолчал и молчал долго, катая желваки по скулам. Потом сказал: – И давно это случилось? Понятно. Я не мог прислать денег, дорогая… Пойми… Но теперь они заплатили за все сразу. Я приеду, и ты сможешь расплатиться. За все. И еще останется. Да… Отец может говорить? Я говорю – как у него с речью?.. Понятно. Что с работой?.. Да хоть кто-нибудь у вас там работает? Не весь же город без работы сидит!.. Прости, прости… Хорошо. Я приеду, и все образуется… Ты плачешь? Не надо… Как они, подросли, наверно? Не узнаю? Я понял. Прости… Все решим, Лена. Все решим. Да! Через два дня. Слышишь? Через два дня, родная, я буду у вас! И мы все решим! – В трубке послышались частые гудки. Он некоторое время не отбирал ее от уха, потом тихо повторил: – Все решим… – и опустил трубку на рычаг.

Майор медленно вернулся в ванную, чтобы закончить начатое дело, взял бритву и некоторое время всматривался в свое угрюмое, враз посеревшее, крепкое и мужественное лицо. На подбородке белела еще не опавшая пена. Он поднес бритву, чтобы убрать ее, и четким движением, напомнившим ему передергивание затвора на автомате, глубоко и надежно вонзил бритву себе под кадык.

В номере напротив мирно посапывал Албин, обнимая так и не успевшую раздеться Тамару, которая тихо причмокивала во сне и все крепче прижималась к англичанину, пытаясь, по-видимому, натянуть его на себя, как одеяло. Албину снился секс.

– Нет, ты только подумай, я ведь сразу, как только тебя увидела, поняла, что ты – настоящий, ты мне нужен, необходим. У меня чутье, как у стервы. Звериное. Они не знают. А я их всех, как себя, насквозь вижу. Какая скука! Тоска-то какая, милый! Ты не думай, я не дрянь. Просто у них повадки птичьи, жадные, как у стервятников. Они вертятся вокруг папы, подбивают его на разную гадость. А он и не знает. Ему кажется, что вот выдай он меня за булыжник золота, и все засияет, как на церковных витражах. Но это не так. Потому что я живая, я простого хочу. Ах, как мне хорошо с тобой, милый. Не покидай меня. Это похоже на мелодраму, да? И пусть! Только не покидай меня. Тебе со мной лучше будет, я чувствую.

Лиза умолкла, и Глеб услышал характерный вдох, долетевший из санузла, в котором она уединилась. Чертыхаясь, он сполз с кровати, обвязался полотенцем, подошел к ванной, слегка откинулся назад, примерился к замку и ногой вышиб дверь. Округлившимися глазами Лиза уставилась на него, держа на растопыренных пальцах пудреницу, по зеркальцу которой тянулись дорожки кокаина. Резким взмахом Глеб выбил пудреницу из ее рук.

– Ну, хватит, черт побери! – рявкнул он в холодной ярости. – Я тебе не притон!

В ушах еще стоял грохот разлетевшейся вдребезги пудреницы, когда Лиза вцепилась в него судорожным объятием, покрывая поцелуями его плечи.

– Я не вру, правда, я не вру, – горячо шептала девушка. – Милый мой, я не вру. Боже, что сделать, чтобы ты мне поверил?

Ее юные крепкие груди то скользили по коже твердыми сосками, то крепко вжимались в его тело. Растерявшийся, не ожидавший такой реакции Глеб поднял ее на руки и осторожно отнес на постель.

Устав от любви, изнуренная собственной нежностью, она уснула на полуслове, свернувшись по-кошачьи. А Глеб еще долго лежал, курил, положив руку на лоб, и бездумно глядел в черное пространство. Он видел море, сверкающее под лучами жаркого солнца, и огромную белую черепаху, которая неустанно ползла вперед, оставляя на песке равномерные ковшеобразные следы. «Смотри, белая черепаха! Нет, в самом деле, огромная белая черепаха!» Голос был полон радостного изумления и напоминал легкий звон валдайского колокольчика. Он стиснул веки, чтобы не видеть всего этого, потом резко сел, чувствуя наползающий дыхательный спазм. Надо на воздух, решил он. Глеб натянул брюки, обулся и, голый по пояс, спустился во двор. Двор был пуст. Стояла тихая, теплая, звездная ночь. Он вышел за ворота. На скамейке, примыкающей к забору, сидели двое: взъерошенный молодой парень в ватнике и старик с очками на мятом носу, привязанными к голове бечевкой. Возле старика стояла деревянная коляска, похожая на детскую, безвольно свисающие ноги старика определенно указывали ее назначение. Он неторопливо курил папиросу.

Глеб присел с краю, положив ногу на ногу. Старик степенно поздоровался и дал ему прикурить от своего бычка, а парень молча подвинулся и запихнул ладони себе под ляжки. Набегающий ветерок слегка ерошил волосы и раскалял огоньки курева. В черной дали, за домами, пищала птица и зычно вопили лягушки, в остальном царила замогильная тишина. Небо было чистое, с опрокинутым месяцем, усеянное невероятно яркими гроздьями звезд. Задрав голову, все трое уставились наверх.

– Скоро холода, – сипло сказал старик.

О холодах невозможно было подумать в такую ночь. Откуда им взяться? Старик послюнявил палец и вежливо загасил свой окурок. Глеб предложил ему сигарету, но тот отказался, сославшись на привычку к папиросам.

– Тихо у вас тут, – сказал Глеб. – Как будто ничего не происходит.

Старик извлек из-за уха новую папиросу и как-то облегченно вздохнул:

– Ничего. – И добавил: – А чему происходить-то, мил-человек? Пусть вон там, – он ткнул пальцем в небо, – все и происходит. Там оно поважнее. А нам – зачем? Совсем даже ни к чему. Жизнь дотянуть, и спасибо. Тихо у нас. Радостно. Да-а, хорошо.