Была выдвинута теория, что мы применили бомбу из политических, а не из военных соображений, стремясь окончить войну с Японией прежде, чем Советский Союз сможет в нее вступить. Сторонники этой точки зрения, особенно профессор физики П. М. С. Блэккетт, лауреат Нобелевской премии, указывали на то, что вторжение в Японию, которое должно стоить жизни миллиону американцев и двум миллионам японцев, не намечалось раньше 1 ноября 1945 г. «Если это так,— спрашивает профессор Блэккетт,— то почему мы не подождали с применением бомбы до 1 ноября? Тем временем мы могли бы проводить интенсивные воздушные бомбардировки и осуществить военно-морскую блокаду, если бы и это не привело к капитуляции, то тогда мы могли бы применить бомбы до начала вторжения».

Хотя с первого взгляда ход рассуждений кажется логичным, здесь полностью игнорируются факты.

В своем заявлении перед Комитетом вооруженных сил и Комиссией по иностранным делам У. Аврелл Гарриман, бывший тогда специальным помощником президента, заявил, что «в Потсдаме, более чем через пять месяцев после Ялты, Объединенный комитет начальников штабов вооруженных сил все еще планировал вторжение на Японские острова и считал необходимым участие Советского Союза в тихоокеанской войне».

Рассказывая о Потсдамской конференции доктору Артуру X. Комптону, президент Трумэн особо подчеркивал тот факт, что американцы стремились заручиться поддержкой России. Доктор Комптон вспоминает:

«Почти каждый раз он (Трумэн), встречаясь со Сталиным (в Потсдаме), спрашивал, скоро ли начнется наступление русских армий в Манчжурии. Если (а это сейчас, по-видимому, возможно) наступление русских начнется одновременно с сокрушительной демонстрацией мощных новых бомб, это приведет в чувство даже преисполненных решимости японских милитаристов. «8 августа,— объявил Сталин,— самый ранний срок, когда советские войска на Манчжурском фронте смогут быть приведены в полную боевую готовность».

Как объяснил мне Трумэн, на этом основывалась тщательно продуманная американская стратегия».

Дело в том, что мы совсем не были уверены, что атомные бомбы сами по себе достаточны для быстрого завершения войны. Как отмечал доктор Комптон, «даже в случае атомной бомбардировки и объявления Россией войны было почти невозможно добиться капитуляции японского правительства».

Более того, даже если атомная бомбардировка и привела бы к капитуляции Японии до официального объявления ей Советским Союзом войны, мы не смогли бы задержать вторжения советских войск в Манчжурию. Как сказал Гарриман адмиралу Леги, «Россия вступила бы в войну независимо от наших действий».

Возникает вопрос: если все это так, то почему мы не подождали до 1 ноября в расчете на то, что Япония капитулирует раньше намеченной даты вторжения? Одно объяснение дал на этот вопрос министр Стимсон, отметив, что обычные бомбы за три месяца, с августа по ноябрь, причинили бы больше разрушений, чем одна атомная. Другое объяснение сводится к тому, что в течение этого времени мы рисковали бы жизнью нескольких тысяч американцев.

Министр Стимсон сказал по этому поводу:

«Моя главная цель состоит в том, чтобы победоносно завершить войну ценой наименьших жертв среди солдат, которых я помогал растить. В свете имеющихся альтернатив я верю, что никто в нашем положении, неся такое бремя ответственности и обладая оружием, способным спасти многие жизни и закончить войну, не удержался бы от его применения и не смог бы после этого глядеть в лицо своим соотечественникам».

Были и такие, кто утверждал, что в решении о применении бомбы значительную роль сыграло желание оправдать израсходованные два миллиарда долларов на Манхэттенский проект. Но это слишком даже для профессора Блэккетта. «Человеческий ум,— писал он в своей книге «Страх, война и бомба»,— вряд ли мог создать теорию о применении бомбы более оскорбительную для американского народа».

Когда министру Стимсону были переданы на утверждение детальные планы атомного нападения на Японию, он вычеркнул «при полном одобрении президента Трумэна» из списка предложенных целей город Киото. «Хотя это была цель исключительно важная в военном отношении,— писал он в журнале «Харпере»,— Киото — древняя столица Японии и храм японского искусства и культуры. Мы решили пощадить его». Он одобрил другие четыре цели — Хиросиму, Кокуру, Нагасаки и Ниигату.

Впервые Трумэн сказал Сталину об атомной бомбе 24 июля, во время Потсдамской конференции, которая открылась на следующий день после испытания в Нью- Мексико, о чем Трумэн был немедленно извещен. По рекомендации своих главных советников он «между прочим» сообщил Сталину о том, что у американцев есть новое оружие невероятной разрушительной силы. Как вспоминает Трумэн, Сталин «не проявил особого интереса. Он только сказал, что рад это услышать и надеется, что мы сумеем как следует использовать его против японцев». Как мы узнали спустя пять лет, Сталин знал все о бомбе даже раньше Трумэна.

В тот же день Трумэн отдал распоряжение Военному министерству проинструктировать главнокомандующего тихоокеанским военно-воздушным флотом генерала Карла Спаатса о необходимости сбросить бомбу на Японию после 3 августа, как только позволит погода. Однако этот приказ подлежал изменению в случае, если бы в последнюю минуту Япония приняла Потсдамскую декларацию от 26 июля. Трумэн ждал до 2 или 3 августа, прежде чем дал окончательное разрешение. В это время он находился на борту «Огасты», направляющейся в США.

«Решение о применении атомной бомбы,— писал министр Стимсон,— обрекло на гибель свыше сотни тысяч японцев. Никакое объяснение не может изменить этого факта, и я не хочу ничего приукрашивать. Но это умышленное, продуманное уничтожение двух городов было наиболее правильным решением. Разрушение Хиросимы и Нагасаки положило конец японской войне, положило конец разрушительным бомбардировкам и все стягивающейся блокаде; это покончило с ужасным призраком столкновения великих сухопутных армий.

На этом последнем великом событии второй мировой войны мы вновь убедились, что война — это смерть. Война двадцатого века стала постепенно более варварской, более разрушительной, более низменной во всех ее проявлениях. Сейчас, после освобождения атомной энергии, способность человека к самоуничтожению стала почти полной. Бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, завершили войну. Они также совершенно ясно показали, что никакой другой войны никогда не должно быть. Этот урок должны заучить все простые люди и руководители стран, и я считаю, что, когда они его выучат, мы найдем путь к прочному миру. Иного выбора нет».

Я прибыл на Тиниан на три дня позже назначенного срока. Сначала мне пришлось ожидать самолета на аэродроме Гамильтон, около Сан-Франциско, а затем я потерял еще один драгоценный день, когда «С-54», пролетев половину пути (к аэродрому Хикэм, Гавайские острова), повернул назад. Я не имел представления, куда лечу, и лишь оказавшись в воскресенье, 5 августа, на острове Гуам, узнал, где конечный пункт моей поездки.

В 2.30 дня первая атомная бомба, которую должны были сбросить на крупный город с высокой плотностью населения, была вынесена из сборочного помещения для погрузки в самолет-доставщик «Б-29». Кортеж, похожий на похоронную процессию, возглавляла машина с военной полицией, за которой ехал грузовик с покрытой брезентом бомбой, что делало ее похожей на гигантский труп. За грузовиком следовала машина с генералом Фарреллом, контр-адмиралом Уильямом Парнеллом и военно-морским офицером связи, а затем джип с капитаном Джеймсом Ноланом — экспертом-радиологом, и капитаном Дж. Леонардом Чеширом — знаменитым летчиком британских военно-воздушных сил, бывшим тогда членом английской военной миссии в Соединенных Штатах.

Прилетев на остров, я узнал от командующего генерала Фаррелла, что прибыл слишком поздно, чтобы принять участие в операции. Меня охватило отчаяние от того, что упущена блестящая возможность. Генерал Фаррелл сказал, что я смогу принять участие в следующем налете, намеченном на субботу, 11 августа, но мне казалось, что этот день наступит лишь через тысячи лет.