Во время отдыха Эйнштейн любил играть на скрипке или рояле, который стоял в его маленьком кабинете. Особенно любил исполнять трио и квартеты со своими друзьями.

«В моей жизни,— сказал он однажды, объясняя свою большую любовь к музыке,— взгляд на мир глазами художника играл большую роль. В конце концов, работа ученого-исследователя развивается на почве воображения. Как артист создает свои образы отчасти интуитивно, так и ученый должен обладать большой долей интуиции».

Не будучи последователем какой-либо формальной, догматичной религии, как и все истинные мистики, Эйнштейн был глубоко религиозен. Он называл это космической религией, которую определял как стремление человека, испытывающего такое религиозное чувство, «ощутить общность существования как единство, полное значения».

«Я утверждаю,— писал он в «Нью-Йорк тайме» от 9 ноября 1930 г.— что это чувство является самой главной и благородной движущей силой всякого научного исследования. Тот, кто недооценивает огромных усилий, и прежде всего преданности делу, без чего невозможны научные открытия, не может судить о силе этого чувства, которое способно породить идею, совершенно оторванную от настоящей практической жизни .

Самое красивое и глубокое чувство, которое мы можем испытывать — это мистицизм. Это источник всего истинного в искусстве и науке. Тот, кому недоступны чувства, кто не может остановиться, чтобы удивиться и замереть в очаровании, подобен мертвому: его глаза закрыты. Это созерцание тайны жизни, хотя оно и связано со страхом, породило религию Сознание, что вещи, недоступные для нас, действительно существуют, и проявляется как высшая мудрость и сверкающая красота, которые наши ограниченные чувства почти не в состоянии постигнуть. Это знание и лежит в основе истинной религиозности. В' этом смысле, и только в этом, я причисляю себя к людям глубоко религиозным.

Я не могу представить себе бога, который вознаграждает или наказывает, цели которого аналогичны нашим, короче говоря, бога, являющегося отражением человеческой слабости. Также я не могу поверить и в то, что человек переживает смерть своего тела, хотя в слабых душах теплятся такие мысли, порожденные страхом или смешным эгоизмом. Мне достаточно созерцать тайну сознательной жизни, которая увековечивает себя в вечности, размышлять о чудесном строении Вселенной, которую мы можем смутно разглядеть, и попытаться смиренно понять хотя бы ничтожную часть интеллекта, проявляющегося в природе.

Моя религия заключается в смиренном восхищении ясным высшим духом, проявляющимся в тех мелочах, которые мы можем осознать нашими слабыми умами. Эта глубокая эмоциональная убежденность в присутствии высшей разумной силы, которая проявляется в непознаваемой Вселенной, и представляет мою идею о боге».

«Самой непонятной вещью в мире,— говорил он в другой раз,— является то, что он познаваем» *.

В 1921 г., когда Эйнштейн впервые посетил Соединенные Штаты, интерес к теории относительности и ее значению был настолько велик, что член палаты представителей Дж. Дж. Киндред (штат Нью-Йорк) попросил разрешения спикера палаты поместить популярное изложение теории относительности в «Конгрешнл рекорд».

У члена палаты представителей Дэвида И. Уолша (штат-Масачусетс) были сомнения-на-этот счет.

—Собирается ли джентльмен из Нью-Йорка изложить предмет таким образом, что мы поймем теорию? — спросил он.

—Я старательно изучал теорию три недели и, наконец, что-то начал понимать,— ответил Киндред.

—А какие законы можно будет принимать на основе этой теории? — не унимался Уолш.

На это Киндред ответил:

—На ее основе можно будет принимать законы будущего с учетом связи с космосом.

* Приведя ряд отрывочных высказываний Эйнштейна, Лоуренс пытается показать, что «Эйнштейн был глубоко религиозен», хотя для такого утверждения у автора нет достаточных оснований. Даже приведенная Лоуренсом фраза Эйнштейна — «самой непонятной вещью в мире является то, что он познаваем» — говорит об обратном.— Прим. научн. ред.

Вдаль, насколько видеть мог я, бросил в будущее взор,

Видел новый дивный мир, чудеса грядущих лет;

Видел в небе проплывают корабли, на мачтах их — паруса волшебные,

Драгоценные товары до краев переполняли эти корабли восхода..

Барабанов дробь умолкла, свернуты знамена битвы

По решению Совета Федерации Всемирной.

Там свой суд вершит разумный воля большинства народа

И прекрасная Земля будет мирно и спокойно

Спать в объятиях закона.

ТЕННИСОН «Локели холл».

В понедельник 8 августа 1955 г., в день открытия Первой международной конференции по мирному использованию атомной энергии в Женеве, я был среди ученых- атомников многих стран. Здесь были и представители Советского Союза.

Затаив дыхание, все окружили большой круглый стальной бак, заполненный примерно пятьюдесятью тысячами литров кристально чистой воды. Это происходило в специальном здании, непосредственно за Дворцом Наций. Здесь был выставлен ядерный реактор Соединенных Штатов, первый атомный реактор, когда-либо выставляемый на всеобщее обозрение на Земле. Все присутствующие, включая русских, сознавали, что стали свидетелями одного из великих событий в истории, когда Атлант двадцатого века, несущий на своих плечах новый мир, должен был впервые появиться на сцену. Умудренные ученые, даже рационалисты и откровенные атеисты, стояли, широко раскрыв глаза, с видом ожидания и изумления, как дети вокруг увешанной подарками рождественской елки. Сознательно или бессознательно, каждый присутствовавший понимал, что должен стать свидетелем появления нового Прометея с даром, значительно более богатым, чем дар Прометеева огня, который вывел Человека из пещеры на дорогу к звездам.

Ничего необычного не было в громадном аквариуме, который создатели назвали «реактор-бассейн». Бак имел в диаметре три метра и глубину шесть с половиной метров. Нижняя часть его на пять с половиной метров была углублена в землю. На дне бака находилось странное сооружение в виде поддерживаемой снизу решетки высотой около полутора метров. Это была сердцевина реактора, загруженного приблизительно 18 килограммами урана, обогащенного 3,6 килограмма делящегося изотопа этого элемента. Можно сказать, что количество топлива было довольно незначительным. Однако не такое уж незначительное, если представить, что эти 3,6 килограмма могут выделить энергию, эквивалентную 72 тысячам тонн тротила или 90 миллионам киловатт-часов энергии.

Но огромная энергия в этом реакторе не выделялась со скоростью взрыва. Этот гигант работал под полным контролем, вырабатывая на номинальном энергетическом уровне всего десять киловатт, а на максимальном уровне— не более 100 киловатт электроэнергии. В решетку были вставлены три регулирующих стержня, предназначенных для поддержания горения топлива с постоянной скоростью. Вода выполняла три функции — как охладитель для отвода огромного количества выделяемого тепла, как замедлитель скорости нейтронов, возникающих при делении урана и поддерживающих горение атомного огня, и как щит против опасной радиации, выделяемой в ходе процесса. Водяной щит, таким образом, давал возможность наблюдать за работой реактора.

Неожиданно свет выключили, и мы оказались в полной темноте в течение, как нам показалось, очень долгого времени. Но вот снизу, из глубины, которая казалась еще глубже, чем была в действительности, появилось слабое голубое мерцание. Постепенно и незаметно мерцание становилось все ярче и ярче, пока решетка реактора не засветилась беловато-голубым светом. Вокруг нее появился ореол неземного зеленовато-голубоватого цвета, быстро принявшего различные фиолетовые оттенки. Он становился все более ярким; фиолетовый огонь как бы проникал сквозь окружавшее его кольцо стали, заливая всех нас жутким странным холодным фиолетовым светом, который будто исходил не из земного источника, а из самих глубин космоса, как это и было на самом деле. Фиолетовое облако все росло, расширяясь кругами, пока, казалось, не проникло сквозь стены комнаты.