Хотя не приходится оспаривать тот факт, что на переломе столетий все больший процент дворян-землевладельцев был серьезно занят налаживанием более или менее рационального хозяйства в своих имениях, причем многие при этом входили в мельчайшие прозаические детали ухода за скотом и посевами, этот процесс не имел ни малейшего отношения к гипотетическому «возвращению к земле». Гораздо более вероятным фактором, объясняющим этот процесс, является то, что за предыдущие десятилетия из деревни ушли экономически самые слабые дворяне-землевладельцы, люди, наименее преданные сельскому хозяйству и сельской жизни.

Гипотеза Мэннинг поднимает еще один вопрос. Если во второй половине 1890-х гг. «возвращение к земле» давало такие поразительные результаты, разве мог бы этот процесс не быть отмеченным теми, кто страстно надеялся на именно такой поворот вспять в процессе «упадка» поместного дворянства? Но в работах публицистов конца XIX — начала XX в., интересовавшихся дворянским вопросом, нет и намека на «возвращение к земле». Не найти упоминания об этом ни в материалах дискуссий на Всероссийских съездах губернских предводителей дворянства, проходивших начиная с 1896 г., ни в ходатайствах губернских дворянских собраний центральному правительству, ни в материалах Особого совещания по делам дворянского сословия, созванного правительством и заседавшего в период с 1897 по 1902 г. Все говорит за то, что никакого «возвращения дворянства к земле» не было.

Более того, концепция «упадка дворянства», имеющая куда более длинную историю, чем идея «возвращения к земле», также ошибочна. То, что происходило с дворянством, и прежде всего с дворянами-землевладельцами, после освобождения крепостных, гораздо лучше рассматривать как их приспособление к резкому изменению экономической и социальной жизни. Термин «упадок» вызывает образ слабости и болезни, как если бы дворяне представляли собой «больного человека России». Вообще-то говоря, традиционное представление именно таково. Но что если дворянство было не пассивной жертвой собственной патологии и внешних обстоятельств, а в значительной мере активным участником процесса адаптации к изменившимся условиям? Понятно, что в процессе адаптации оно менялось и делалось иным, чем прежде, но ведь никто, кроме твердолобых традиционалистов, не отождествляет любые изменения с упадком. Это опять-таки весьма спорный тезис, но как он соотносится с известными фактами? Читателю придется самому ответить на этот вопрос на основании предлагаемого материала, прежде всего глав 2 и 6, которые выходят за пределы статистики, использовавшейся в прошлом для обоснования концепции упадка. Не забывая ни на миг поговорку о «лжи, отъявленной лжи и статистике», я полагаю, что для такого рода исследований исключительно важно осмотрительно и ответственно использовать статистику — особенно ту массу данных, из которых заимствуют постоянно лишь несколько цифр для подтверждения устоявшихся представлений.

У читателя может возникнуть законный вопрос: если в течение полувека после освобождения крестьян дворянство на самом деле не пребывало в состоянии упадка, а проходило нормальный процесс адаптации к изменившимся экономическим и социальным обстоятельствам, то как могло получиться, что этот факт совершенно ускользнул от внимания современников и позднейших историков? По той же самой причине, в силу которой сохраняются многие другие (и намного более важные мифы). Мифы полезны, поскольку объясняют явления, которые человеку хочется или нужно понять, и они утешительны тем, что предлагаемые ими объяснения соответствуют предвзятым мнениям. Упадок русского дворянства — пример как раз такого мифа. Восприятие дворян как беспомощных жертв своих анахронистских привычек и расточительного поведения, иными словами, как людей, не способных конкурировать в мире, где господствует homo oeconomicus (обычно принимавшего образ выскочки или алчного иностранца), обладало привлекательностью главным образом по причине вполне двусмысленного отношения к дворянству, которое было характерно как для многих современников, так и многих из тех, кто отдален от этого процесса временем и пространством, или для тех и других сразу.

С одной стороны, привилегированные члены крайне несправедливого социального порядка получают по заслугам со стороны тех самых социально униженных, к которым они всегда относились с презрением. Таким образом удовлетворяется стремление к справедливости. С другой стороны, дворяне обречены на вымирание именно потому, что сохраняют верность малопригодным для достижения успеха в мире эстетическим и человеческим ценностям, внезапно оказавшимся под властью рыночной ментальности. Таким образом, дворянам достается известная симпатия тех, кто высоко ставит традиционные ценности, с которыми дворянство было связано. Следовательно, миф об обреченности дворянства удовлетворяет две стороны одновременно. Но, подобно большинству мифов, он не отвечает разумной потребности в убедительном истолковании всех известных данных.

Марксистские историки — это, конечно, особый случай. Здесь не найти никакой двойственности — только абсолютная приверженность мировоззрению, согласно которому дворянство является порождением определенного этапа общественного развития. Когда наступает исторически предначертанный час, является ангел смерти, принимающий форму революционного класса, и приводит приговор в исполнение. Не имеет смысла соболезновать жертвам — отжившее и худшее должно уступить новому и лучшему.

Дворянство представляло собой сословие, а сословия — это юридически оформленные образования: их состав, привилегии и обязанности определяет закон. Прежде чем двигаться дальше, стоит кратко рассмотреть правовой контекст, в котором существовало русское дворянство.

В социальной иерархии России московского периода места наверху занимали те, кто лично служил государству, и этот же порядок сохранился и в России императорского периода. Уложение 1649 г. сформировало из двух дюжин существовавших до этого чинов, на каждый из которых закон возлагал определенные обязанности перед государством (обусловленные, в свою очередь, служебными функциями и экономическими обстоятельствами), три сословия — служилых людей, посадское население и крестьян. Одновременно Уложение резко ограничило социальную мобильность, сделав сословную принадлежность наследственной и неизменной, а также наделив первые два сословия «исключительными юридическими преимуществами»^{37}. Петр Великий упразднил прежнюю систему чинов целиком, превратив тем самым сословия в единственный источник социальной и правовой идентификации, и ликвидировал все прежде существовавшие различия между членами каждого из сословий. Петр также расширил рамки сословной системы, включив в нее маргинальные элементы (холопов, кабальных и гулящих людей и т. д.), которые не охватывались прежней системой чинов. Екатерина II придала сословной системе ее окончательную форму, подтвердив дарованное ее покойным мужем освобождение дворянства от обязательной государственной службы и выпустив в 1785 г. грамоты, которые детально определили законные права и привилегии дворян и городских обывателей, пожаловав обоим сословиям определенные формы корпоративной самоорганизации.

Западные ученые зачастую либо отрицают сам факт существования в России настоящей сословной системы, либо допускают ее существование только с 1785 г.^{38} Настоящими сословиями эти исследователи считают только социальные группы, идентичные существовавшим на Западе в Средние века и в начале Нового времени, которым закон обеспечивал известную защиту от произвола монарха и за которыми закреплял корпоративные политические функции. Тот факт, что на Западе сословия обладали такими правами и представляли собой составную часть не только социальной структуры, но и политической системы (на основе сословного представительства действовали парламенты, сеймы, ландтаги на всем пространстве Запада — от Атлантики до Вислы), был результатом уникального стечения исторических обстоятельств, определивших формирование этого общества. Ни в каком другом обществе подобного стечения обстоятельств не было и соответственно не возникло такой сословной системы. Западную сословную систему следовало бы рассматривать не как образец для всех сословных систем, а скорее как отклонение от нормы.