Если русскому дворянину в русской литературе и удается временно отсрочить финансовый крах, то это всегда не его личная заслуга. Сосед Раневской, Симеонов-Пищик, в финансовых делах столь же безответственен, как и она. Он постоянно на грани банкротства, но это не лишает его жизнерадостной беззаботности, поскольку он уверен, что «что-нибудь случится не сегодня завтра». И действительно случается — находят залежи белой глины.
Согласно широко распространенному убеждению, упадок дворянства делался неизбежным ввиду невежественного и неделового подхода к управлению имениями, склонности сорить деньгами и залезать в долги. Бремя накопленных долгов принуждало продавать землю разбогатевшим нетитулованным людям, а средства от продажи, оставшиеся после уплаты долгов, либо быстро проматывались, либо вкладывались самым дурацким и разорительным способом. Классическое изображение этого процесса дал С. Н. Терпигорев, писавший под псевдонимом С. Атава, который опубликовал в 1880 г. серию очерков под общим названием «Оскудение». Само слово «оскудение» быстро и надолго стало стандартным названием изменений в жизни помещиков. У Терпигорева помещики не имеют ни знаний, ни подготовки, нужных для управления имениями при отсутствии крепостного труда. Поэтому все их усилия заранее обречены на провал. Некоторые дворяне продают выкупные свидетельства, полученные от правительства в возмещение наделов, нарезанных освобождаемым крестьянам. Постепенно они проживают вырученные средства и затем либо продают остающиеся у них лесные участки, либо сдают их в долгосрочную аренду. Следующий этап — это гибельный процесс закладывания земель под ипотеку и векселя. Другие помещики бросаются в безнадежные предприятия по созданию «рациональных хозяйств» в своих имениях. При этом капитал выбрасывается на ветер ради заведения не приспособленных к российским условиям иностранных машин и агротехники. Особую неприязнь Терпигорева вызывают попытки наивных помещиков быстро разбогатеть с помощью торговых или промышленных предприятий, куда их вовлекают умные и своекорыстные доверенные советчики. Переезжающие после продажи земель в города помещики описываются им в особенно унизительном свете: они становятся владельцами и управляющими магазинов женской одежды или содержателями игорных домов или борделей{16}.
Не только русские писатели и драматурги описывали трансформацию дворянства в терминах упадка, происходящего от неадекватности дворянства новым условиям. Экономисты, политические обозреватели и публицисты того времени, независимо от своих одобрительных или отрицательных оценок этого процесса, описывали его совершенно так же (см. гл. 3). Современные исследователи приняли и укрепили ставшие традиционными представления. Ярким выражением такого подхода является следующий отрывок из исследования, проведенного одним из самых уважаемых советских историков A. M. Анфимовым: «данные [об убыли дворянского землевладения] косвенно свидетельствуют о природной несовместимости унаследованных этим классом от веков крепостничества традиций потребительски-паразитических отношений с требованиями капиталистического хозяйствования… Предпринимательская немощь, неумение наладить рациональное ведение хозяйства — характерная черта большинства дворян»{17}
Западные ученые проявляли не меньшую, чем их советские коллеги, готовность принять традиционную точку зрения. Исследование Роберты Мэннинг содержит наиболее детальное изложение и истолкование данных о трансформации дворянства. Она изображает этот процесс в терминах «упадка и разложения» и «беспрецедентного по размаху экономического кризиса, вызванного освобождением крестьянства, которое разорило поместное дворянство»{18}. В результате этого кризиса многие помещики оказались «принуждены… ликвидировать свои имения», или, иначе говоря, «были вынуждены расстаться со своей землей»{19}.
Существенным элементом традиционного представления об упадке дворянства является убеждение, что помещики были вытеснены из своих имений. Мэннинг дает более сложную картину этого процесса, чем большинство исследователей. Она начинает со стандартного утверждения, что именно помещики в первую голову несут вину за собственный упадок, и полностью принимает сложившийся в художественной литературе образ «дворянской праздности»{20}. Дворяне привыкли хозяйствовать в условиях, при которых «единственным трудом их было получение дохода от законом закабаленного и беззащитного, <…> неграмотного и не получающего платы за труд работника, возделывавшего землю с использованием своих собственных примитивных орудий труда и полуголодного скота», и порвать с прежним стилем жизни и хозяйствования они были не в состоянии. В результате «значительная часть огромных капиталов — вероятно, чуть ли не четыре миллиарда рублей, — которые во второй половине XIX века попали в руки дворянства в виде выкупной ссуды от правительства, в виде ипотек и займов по закладным и в уплату за продаваемые имения, — были прожиты, промотаны или все чаще и чаще вкладывались в разорительные предприятия»{21}.[3]
Тем не менее Мэннинг, сочтя, что «общепринятая интерпретация упадка дворянства отличается чрезмерной резкостью и упрощенностью», сосредотачивает свое внимание на «неблагоприятных обстоятельствах», еще более уменьшавших шансы дворянства научиться хозяйствовать в новых условиях без помощи крепостных{22}. Она указывает на три неблагоприятных обстоятельства: высокие цены на землю, неблагоприятствующая правительственная политика и падение доходов от продажи зерна. Мэннинг не делает различия между первым из этих факторов и двумя другими. Высокая цена на землю, в отличие от двух других факторов, не вела к вытеснению дворянства из поместий: возможность выгодно продать землю действовала не как кнут, а как пряник, как приманка, соблазнявшая помещиков побыстрее расстаться с поместьями. Мэннинг совершенно правильно различает два аспекта неблагоприятной для дворянского землевладения государственной политики: правительство стимулировало развитие промышленности за счет сельского хозяйства и в то же время ограничивало объем денег в обращении и ужесточало условия получения кредитов. Она утверждает, что именно последняя особенность правительственной политики была наиболее опасна для дворянского землевладения, поскольку лишала помещиков капиталов, жизненно необходимых для найма вольных крестьян, для покупки сельскохозяйственных машин и скота, — т. е. всего того, что было необходимо для обработки земли в условиях отсутствия крепостного труда{23}.
На самом деле особенно острой нужды в капитале и не было, потому что дворяне не только имели возможность использовать труд своих соседей-крестьян для обработки земли — на основе денежной аренды или испольщины, — но и активно к этому прибегали. Не было, вопреки заявлениям Мэннинг, и особенной нужды в деньгах. Она утверждает, что из полумиллиарда рублей, которые государство было должно бывшим крепостникам в качестве компенсации за землю, нарезанную их бывшим крепостным, примерно половина ушла на погашение прежних долгов правительству, а свидетельства на оставшиеся к получению суммы можно было превратить в наличные только с 30-процентной скидкой{24}. Но ситуация и в этом случае была совершенно иной. Из 890 млн. рублей, которые они должны были получить от государства, помещики после вычета долгов получили 575 млн., причем при продаже выкупных свидетельств на рынке только в 1862–1866 гг. скидка доходила до 33 %, а спустя два десятилетия снизилась всего до 5 %. Неверно и то, что «банковская система в России была неразвитой и до основания в 1885 г. Государственного дворянского земельного банка получить долгосрочный кредит было практически невозможно»{25}. Уже к 1883 г. дворяне-землевладельцы сумели получить под залог земли кредитов из банков на общую сумму 400 млн. рублей. (Подробнее об этом и о вопросах, затрагиваемых в двух следующих параграфах, см. гл. 2.)
