Он останавливается. Я тоже.

Мы стоим друг перед другом — два человека, прожившие каждый не один десяток лет. Все эти годы нас пытались выровнять по одной линейке, но мы оставались разными. Мы были разными, но не становились врагами. А теперь между нами лежит болото мутной информационной жижи.

— Уверяю вас, — говорит он, касаясь моего рукава, — здесь кого-либо трудно настроить против России. Здесь каждый второй говорит по-русски. Но поставьте себя на их место. Представьте, что эти люди чувствуют, когда слышат о себе такое…

Мне нечего ему ответить.

Зураб отпускает мою руку и опять становится вежливо-сдержанным господином в элегантном сером пальто.

— Извините, — говорит он.

— Извините… Бодиши, — отвечаю я. Это одно из немногих грузинских слов, что я успел выучить.

Мы снова движемся вниз — туда, где виднеется уже близкий проспект Шота Руставели.

Улица Чайковского… Улица Грибоедова…

Но вернемся к августу 2008 года и к тому, что предшествовало этому августу на протяжении многих лет.

Хронику войны, как и любую хронику, каждый пишет по-своему. И всяк затем трактует ее в свою пользу. Мне кажется, разговоры о том, что Саакашвили в августе готовил вторжение, не слишком согласуются с фактами.

Я не питаю никакой симпатии к господину Саакашвили. Но хорошо бы отвлечься от эмоций и попробовать взглянуть на ситуацию трезво. Если кому-то в тот момент и нужна была война, то меньше всего — ему.

Да, он неоднократно заявлял — как и любой президент до него — что целостность Грузии и конституционный порядок на всей ее территории должны быть восстановлены. А что, любая другая страна не стремилась бы такой порядок восстановить?

Но август 2008 года — это время, когда оставалось всего три месяца до решения вопроса о будущем вступлении в НАТО. И главной задачей для того же Саакашвили — каким бы неадекватным его не считать — было сохранять максимально положительный имидж страны на Западе, всеми силами избегая обострения ситуации. Соблазн, разумеется, был. Нерешенность территориальной проблемы тоже являлась помехой для вступления. Но война просто ставила бы на нем крест.

Поэтому осень 2008-го именно для Саакашвили была самым неудачным моментом начинать войну. Даже если он этого хотел, то в данной ситуации ему это было невыгодно. В отличие от тех, кто искал повод любым способом «закрепить» свое отделение. Чтобы понять это, особых аналитических талантов не требуется.

А что касается споров о том, кто сделал первый выстрел, то спорить об этом можно до хрипоты. Только первые выстрелы прозвучали задолго до восьмого августа. И провокации в зоне конфликта начались задолго до этой даты.

Страшилки наших конспирологов о науськивании горячего грузинского парня Соединенными Штатами при молчаливом согласии Европы годятся лишь для внутреннего потребления. Европейцы после Югославии отнюдь не горели желанием заполучить еще одну головную боль. А дяденька Буш, может, и не Спиноза, но грамотные советники, к которым он прислушивался, в его администрации всё же были. Там не одни «ястребы» сидят, Ирака и Афганистана им достаточно.

Это не значит, что желающих перекроить мир под себя нет. Все эти хитроумные схемы, все эти «теории управляемого хаоса», все эти «шахматные доски» Бжезинского и прочих геополитиков существуют. Но мир никогда не развивался по чьим-то схемам. В нем одновременно реализуется множество стратегий — больших и маленьких, умных и не слишком, четко сформулированных и спонтанных. Они пересекаются, сталкиваются, порождая конфликты.

Глядеть на такой мир сквозь розовые очки, призывая к всеобщему братству, глупо. Но еще глупее выискивать повсюду чью-то одну коварную «руку» или вопить о всемирном заговоре.

Как бы там ни было, война началась. Первая война на постсоветском пространстве за пределами России с участием регулярной российской армии.

Начав военные действия, всегда трудно остановиться. Трудно, но можно. Была бы воля. Мы не остановились. Двинулись вглубь. Раздолбали инфраструктуру. Показали, кто в доме хозяин. Победили. Отлично.

Но еще можно было ограничиться этой победой, восстановить статус-кво и начать — уже в новых условиях — диалог о статусе Южной Осетии и Абхазии при максимальной автономии и самоуправлении, не ставя под сомнение территориальную целостность Грузии. Даже с неадекватным и глубоко противным Саакашвили. Хотя стоит заметить, что сохранение им своего поста в этих условиях было под большим вопросом.

Если уж на то пошло, то сохранить президентское кресло Саакашвили помогли именно мы. Тем, что начали громогласно требовать его отставки, стали объяснять всем, что иметь дело с таким бякой не намерены и видеть его президентом Грузии не хотим. Только вряд ли отыщется народ, которому понравится, если ему указывают, кто должен им управлять.

Впрочем, смешно думать, что любой, кто сменит Саакашвили, смирится когда-нибудь с расчленением Грузии. Как не смирился бы с расчленением своей страны ни один президент в России. Просто потому, что не смог бы никогда объяснить это собственному народу. Даже если с народом этим не слишком принято объясняться…

Тбилиси. Полдень. Очень тепло — градусов двадцать, полагаю. Мы сидим с Резо в маленьком кафе на углу проспекта Руставели и улицы Пушкина. Резо тридцать лет — по возрасту годится мне в сыновья. Окна кафе выходят на площадь, центр которой отмечен колонной с позолоченным всадником наверху. Святой Георгий пронзает копьем дракона.

— Церетели — кивает Резо в сторону монумента.

Я разглядываю архитектурный шедевр. Значит, и тут отметился, вездесущий ты наш. Потом, глядя по сторонам, пытаюсь вспомнить, как выглядела эта площадь три десятка лет тому назад.

— А здесь раньше что стояло? — спрашиваю у Резо.

— Здесь Ленин стоял. Раньше называлась площадь Ленина. Теперь — Свободы. Ленина сняли.

— Ну да, понятно.

— А Пушкин стоит, — он указывает пальцем на бронзовый памятник в дальнем углу площади.

Александр Сергеевич Пушкин, отворотясь от Зураба Константиновича Церетели, глядит с невысокого постамента на портал Музея искусств.

— Он тут всегда стоял, — говорит Резо и, дабы подтвердить толерантность, добавляет: — Никто его не трогал. Один дурак написал, что надо Пушкина убрать, а еще один сказал, что надо Грибоедова перехоронить в другое место — из Мтацминда. Им тогда знаешь что устроили! Потом они по телевизору извинялись, говорили, что не так их поняли… Много дураков у нас.

— Везде хватает.

— А еще, знаешь, у нас Московский проспект есть. Как был, так и остался. — Резо, скосив глаз, пытается оценить мою реакцию. — И, между прочим, Санкт-Петербургская улица тоже есть. Там, знаешь, кто жил? Там Примаков жил.

— Неужто?

— Правда, правда. Клянусь мамой.

Молоденькая девушка, бесшумно появившись ниоткуда, ставит перед нами две порции мороженого и так же бесшумно исчезает. Ну, вот опять, как всегда — наиболее интересное не успеваешь толком рассмотреть!

— У нас мороженое самое вкусное, — сообщает Резо.

— Самое вкусное в Петербурге. У вас гора самая высокая.

— Нет, — вздыхает Резо. — Самая высокая не у нас.

— У вас, у вас, — потакаю я уязвленному самолюбию горца. — А в Киеве река самая широкая. А у нас вчерась щуку поймали размером с кита. Не слыхал?

— Да ну тебя!..

Погода жаркая, мороженое действительно неплохое. Я снова оглядываюсь, силясь вытащить из памяти жалкие обрывки каких-то старых картинок. Ничего не выходит. Площадь окружают дома, многие из которых построены наверняка лет десять назад, не больше.

— А вот этот когда появился? Раньше его здесь вроде не было.

— Это банк, — говорит Резо. — А рядом — мэрия бывшая. Теперь там не знаю что. А вон там дом стоял, он при Гамсахурдии сгорел, во время гражданской войны. И еще Дом художника сгорел — который у кинотеатра. Мы с братом тогда маленькие были еще, бегали смотреть, как горит.