А курица, заметь, — одна на всех. Такая вот эволюция…
Городок же, по легенде, возник следующим образом.
Незабвенной памяти Никита Сергеевич Хрущев приехал как-то в Сибирь. Не то поохотиться решил, не то на жизнь посмотреть «в глубинке». И захватил он с собой из Москвы академика Лаврентьева.
Остановились в Новосибирске. И там однажды, гуляя с академиком по тайге, поделился с ним Первый секретарь ЦК своими мыслями о развитии науки.
— Понимаешь, — говорит, — за границей, я слышал, для ученых отдельные городки строят, чтоб, значит, сидели они там и всякое такое научное придумывали. Надо б и нам что-то подобное засандалить. Глядишь, изобретут чего-нибудь новенькое, бомбу какую новую придумают. А?
— Хорошая мысль, Никита Сергеевич, — подтвердил академик.
Главный начальник партии окинул взглядом кедры и сосны. А местечко и впрямь было красивое, называлось Волчий лог, позднее переименовали в Золотую долину. Посмотрел, значит, он на ту красоту и произнес:
— Ну, а коли хорошая мысль, давай прям здесь такой городок и отгрохаем.
Так, согласно легенде, появился Новосибирский Академгородок…
Впрочем, я ж тебе не о Городке собирался рассказать, а о том, как название книжки возникло.
Первый вариант этого бессмертного шедевра начал проблескивать именно в Городке. Хотя ни о каком романе я тогда не помышлял, просто удумал какую-нибудь смешную байку про тамошнюю городковскую жизнь сочинить — друзей потешить.
Начать хотел с упомянутой легенды о Никите Сергеевиче. А потом уж — все истории, которых наслушался в Городке. Место это, как и всякое место, где люди живут обособленной жизнью, обрастает, сам знаешь, легендами. Вот за них и решил уцепиться. Долго с названием мыкался, пока не случилась одна история.
Сидим мы как-то с приятелем моим Женей Шунько и еще с парой ребят из Института ядерной физики в одной из лабораторий. Говорим, естественно, о высоких материях. Сейчас не вспомнить о чем, но о чем-то вселенском, не иначе. Там ведь — либо о пиве (его редко в Городок привозили — как привезут, так большой праздник), либо о высоких материях. Но в тот раз не о пиве речь шла, точно.
Сидим, значит, беседуем. Под ногами — железный пол, а под ним синхрофазотрон — тоннель в полкилометра, обвешанный датчиками и проводами. Словом — наука, передний край…
На каждом из нас синий халат — такая униформа полагалась в институте.
Беседа наша течет помаленьку, воспаряя к звездам и проникая вглубь атома. Иногда и политики коснемся — так, мимоходом. Всё отлично. Никто не мешает. Но какой-то паренек в таком же синем халате постоянно в двери заглядывает. Смешной мальчонка — худенький, шея тонкая, уши торчат. Откроет дверь, поглядит и снова исчезнет.
Мне тогда как-то неудобно стало. Может быть, думаю, парень о чем-то важном поговорить хочет, а они тут меня — как гостя — беседой развлекают.
Время от времени толкаю в бок Женьку, показывая на того паренька. А Женька Шунько лишь рукой машет: не бери в голову.
Ну, я не беру.
А после того, как набеседовались мы всласть и вышли с Женькой на улицу, я спрашиваю: «Послушай, что там за парень всё войти порывался?» Он опять рукой махнул и говорит: «Да это Кухтик».
— Кто-кто?
— Кухтик, — говорит Женька. — Кухтик. Фамилия у него такая. Уборщик наш. Ему, видно, убрать надо было там, пол подмести, вот он и ждал. А что?
— Да ничего, я так просто.
На том разговор и закончился. И появился в моей жизни паренек с фамилией Кухтик. И фамилии той суждено было стать названием книжки, о котором я за пустой болтовней так и не успел тебе рассказать.
Понимаешь, я вот о чем тогда, идучи с Женькой, подумал. Вот сидели мы, о звездах беседовали, о каких-то вселенских материях рассуждали, о высокой политике трендели. А он, тот паренек, всё ждал, пока мы наговоримся, чтобы пол подмести. Звезды, квазары-мазары ему — до лампочки. И атомы — тоже. Разве что слышал, будто из атомов тех бомбу делают.
Только где обитают эти теории, эта наука, политика и прочая заумь, и где живут эти Кухтики? Если наука его, может, и не сильно касается (пока к бомбам отношения не имеет), то политика — вся эта грязь — вечно по живым людям топчется. По таким вот, как он. Или та старуха у магазина…
Но что-то я в сторону съехал. На чем остановились? На «поднимании с колен»?
Подниматься начали так.
Тридцать первого декабря 1999-го, под Новый год, как водится, по «ящику» должны были из Кремля народ поздравить — чуток оторвать от салата оливье. Девяностые заканчивались, майонез, колбаса, горошек и другие ингредиенты на полках уже стояли. Не всякий, правда, купить мог, хотя основная масса наверняка отоварилась — традиция всё ж, и в худшие времена умудрялись.
Мы тоже собрались за столом отметить праздник традиционным блюдом. Кстати, оливье, как я недавно выяснил, — вовсе не «оливье». В Европе зовется «русским салатом». Может, потому, что с колбасой. Хотя, если придерживаться исторической правды, колбаса появилась в салате не сразу. Его же француз придумал в Москве еще в начале века (прошлого уже, Господи!). Туда сперва клали рябчиков, икру и другие буржуйские штучки. Колбасой заменили после 1917-го. Впрочем, это детали.
Вот, стало быть, под французско-русский салат готовились бокалы поднять. Вся семья в сборе, Данька по такому случаю тоже решил присоединиться к родне, перед тем, как умотать в более интересную компанию.
Сидим, отмечаем, краем глаза следим за «ящиком». Наконец гарант Конституции появился на экранах. Выглядел так себе, но речь начал зачитывать вполне сносно. И слова вполне обычные произнес. То есть — первые два слова: «Дорогие россияне…»
А потом…
«Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам с новогодним приветствием. Но это не все. Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам как президент России. Сегодня, в последний день уходящего века, я ухожу в отставку…»
Насчет «последнего дня уходящего века» тут он малость напутал. Однако реакцию всех, кто у «ящиков» сидел (не только нас троих, но и остальных ста сорока миллионов), ты, наверное, представляешь. Салат оливье как-то сразу потерял актуальность.
Затем прозвучало совсем уж неслыханное:
«Я хочу попросить у вас прощения…»
Слегка прибалдев, я решил, что папаша и впрямь начнет каяться. Но дальше он формулировочку подправил:
«Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторые надежды у тех людей, которые думали, что мы можем одним махом, одним рывком, одним знаком сможем перепрыгнуть…»
и так далее.
Сформулировал мягко, но все-таки. Причем, говорят, речь сам правил, пресс-служба другое обращение готовила. (Вообще-то свое обращение он зачитал еще в полдень, но мы прозевали — «ящик», сам знаешь, включаем редко.)
Ельцина уже нет. Он теперь там, у вас — умер через восемь лет после того, как тебя не стало. Кроют его в народе — в большинстве, во всяком случае — до сих пор. И долго еще будут крыть. Но подобных слов о прощении никто не произнес — ни до, ни после него. И вряд ли произнесет.
История — дама с вывертами. Почем знать, что запомнится лучше: наломанные дрова или эта вот пара слов…
Так, братец, встретили мы Новый год. Первый Новый год, который тебе уже отмечать не пришлось.
В ту же ночь дорогие россияне узнали, кто будет их в следующем веке поздравлять с Новым годом.
Фамилию я называл, а лицо его у тебя едва ли запечатлелось. Его вообще мало кто выделял в тогдашней суетне. Премьеры чуть ли не каждый год менялись. Сначала, вспомни, — Черномырдин. Тот самый, который «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Великая фраза, над каждым креслом чиновничка можно в бронзе отлить. Потом Кириенко — молоденький такой, «киндерсюрпризом» прозвали. За ним, кажется, опять Черномырдин, потом — Примаков, Степашин… Точная очередность уже поистерлась.
