Но в шестидесяти километрах отсюда находится земля, полгода назад разделившая их и меня. Истерзанная короткой нелепой войной, отнявшая — Бог знает на сколько лет — что-то безмерно ценное, что было у нас: просто возможность легко и непринужденно общаться друг с другом.

Война… Кто-то, потупясь, назовет ее «конфликтом». Кто-то будет трубить о победе. А кто-то станет подсчитывать дивиденды, втискивая судьбы людей в толстые папки отчетов…

Может, и впрямь нелепо рассуждать в этой суетне о человеческих судьбах, о том, чем обернется для целых народов, разделенных лежащим вдали горным хребтом, безумный август 2008 года?

Бал правит Ее Величество Геополитика. Всё остальное — интеллигентские бредни…

А может, стоит всё-таки на минуту остановиться и немного подумать. Спокойно, без истерики. Подумать, как начинала раскручиваться эта спираль, как и когда свернули мы на эту дорогу, приведшую нас в тупик.

«Зачем дорога, если она не ведет к храму?»

Мы с Ираклием сидим за длинным столом в ожидании гостей. Под маленькой люстрой советских еще времен — точно такой, что когда-то висела в моей комнате, — выстроились тарелки, бокалы, плоские миски, в которых дымится что-то ароматное и наверняка чертовски вкусное. Особенно после самолетной кормежки.

— Послушай, — говорит он, уловив момент, когда Пикрия выходит на кухню. — Послушай, дорогой. Ну вот скажи мне, почему так всё получилось?.. Ты только не думай, что тут обида какая-нибудь или всё такое. Ну, ты понимаешь…

Пикрия возвращается с очередным блюдом в руках. Мельком глянув на притихшего Ираклия, она задерживается возле стола. Улыбка на лице еще держится, но уже не ахти как.

— Если я услышу хоть слово про политику, — раздельно чеканит она, — я вас обоих…

Ираклий делает вид, что в данный момент его больше всего на свете интересует люстра. Похоже, надо встревать.

— Ай, ай, калбатоно Пикрия! Что я вижу? И это — восточная женщина?

— Восточных женщин ищи в Самарканде, — гордо произносит калбатоно Пикрия, но всё же смиряет гнев. — Нет, правда, мальчики, ну мы же договорились!

Великовозрастные мальчики дружно кивают, и она, помедлив, удаляется.

Всё хорошо. Всё нормально. Всё прекрасно.

Светит желтая люстра над вереницей тонких бокалов, стоят на белой скатерти графины с красным вином, лежит на тарелках мягкий лаваш. Зачем нам какая-то геополитика? Кому вообще она нужна?..

Я выбрал не самое удачное время для встречи с друзьями. Но я сам его выбрал. Мне хотелось не только встретиться с теми, кого я знал и любил, но и поговорить с самыми разными людьми, чтобы понять и разобраться, насколько это возможно, в том, что случилось.

Я провел здесь почти месяц. Мне довелось встречаться и откровенно беседовать со множеством людей, по-разному воспринимавших то, что произошло в августе. Беседы эти не всегда протекали гладко. Но нигде и ни разу я не столкнулся с враждебностью.

Нигде и ни разу. И это главное, что мне хотелось бы сказать в самом начале.

Прошло три часа, в комнате, полной гостей, не смолкают разговоры и тосты. Ираклий поднимает бокал, сжав хрустальную ножку мощными пальцами.

«А сейчас мы выпьем за…» Я пытаюсь провякать что-то вроде: «Может, хватит?» Но гнусное это вяканье не удостаивается того, чтобы быть услышанным. «…Мы выпьем сейчас за то, чтобы…» Я ухватываю паузу и снова вставляю свое жалкое: «Иракушка, а может, хватит?» Он смотрит на меня удивленно. Потом — умиленно, как смотрят на маленьких детей, взявшихся судить о делах, им не ведомых. «Послушай, — говорит он. — Послушай, дорогой. Ну это же в-и-н-о. Понимаешь, это же вино. Это же — солнце. Ты понимаешь?»

И мы пьем из тонких бокалов терпкое грузинское солнце. То самое, что светит сейчас над Тбилиси. То самое, что светит в этот миг над абхазскими пляжами, над осетинскими селами. То самое, что светит сейчас над Россией…

Мы пьем молча, смакуя каждый глоток. За раскрытым окном какая-то женщина кричит, перекрывая шум бегущих машин: «Датико, ты где болтаешься?» Кричит она по-русски, с едва уловимым акцентом.

— А знаешь, — поворачивается ко мне Ираклий, — я до школы вообще по-грузински почти не говорил. Я в русский садик ходил, бабушка по-русски говорила, мама с отцом и грузинский, и русский знали. Мне потом в школе трудно пришлось.

Он рассказывает о своем детстве, о своей жизни в старом тбилисском доме с узорчатыми деревянными балконами, на которых сушилось белье и сновала галдящая ребятня.

— У нас, знаешь, как было? Вот, снизу кто-то наверх кричит: «Гулико, ты сегодня чахохбили готовишь?.. Ну, тогда я чахохбили делать не буду, я хачжапури испеку». По праздникам все во дворе собирались за одним столом. А и не по праздникам — тоже… Давно это было. Сейчас, конечно, уже не так.

— Почему не так? Зачем говоришь? Так! — встревает Нодар, сидящий напротив меня. — Посмотри, у Малхаза во дворе тоже все собираются. А у Гелы? Они там навес даже сделали, чтоб дождь не капал…

На месте бывшего дома Ираклия теперь стоит многоэтажка, в одной из квартир которой мы пьем вино и говорим тосты. Но какой-то неуловимый дух тех старых дворов остался и в этом доме. И не было случая, чтобы сосед на лестнице не поздоровался со мной — совершенно не знакомым ему человеком.

— Внимание! — присоединяется к разговору Гуга — массивный, коротко стриженный Жан Габен с неожиданно детской улыбкой. — Я вот в регби играю…

— Да, он регбист, — многозначительно подтверждает Малхаз, сидящий рядом. — И я тоже регбист.

Через минуту выясняется, что половина сидящих за столом — регбисты. А я-то гадал: почему они все такие здоровенные, как Иракушка?

— Вот я, значит, регбист, — продолжает Гуга. — Ты, батоно Валера, конечно, слышал, что мы недавно у вас выиграли. Двадцать девять — двадцать один.

Я не слышал. Но деловито киваю головой: спорт — штука такая, всё бывает, сегодня ты, завтра — я.

— И вот, послушай, дорогой. — Представитель команды-соперника кладет широченную ладонь на плечо проигравшему. — Мы думали, ну, понимаешь, что они, может, уйдут после игры. Ну, в общем, сам понимаешь, время такое… А они, знаешь? Они вот так встали в два ряда — справа и слева — и аплодировали нам. Понимаешь?

Да всё я понимаю. И что, мне легче от этого? А им, что, легче?..

— Все люди — люди, — тихо говорит Элисо. — Знаешь, сколько здесь разных людей живет? И кахетинцы, и гурийцы, и картлийцы, и рачинцы, и сваны, и мингрелы, и абхазы, и осетины… Ну, всякое бывало. Но вместе все жили, сколько лет. Посмотри: вот — муж, вот — жена. Кто откуда. Посмотри — дети. Дети разве спрашивают?.. А потом — война…

И снова драная кошка Политика начинает шастать на своих грязных лапах по столу, между бокалов с красным вином, между стопок лаваша, между тарелок с ароматным, пряным сациви…

Идейный багаж придворных российских политтехнологов сводится к одной мысли. И мысль эта проста: «Кто не с нами — тот против нас». Притом они очень любят кивать в сторону США (виновных, как известно, во всех бедах России.) Америке можно в Ирак, а нам в Грузию нельзя? Им можно признавать Косово, а мы, что, рыжие?

Конечно, рассуждения о нравственной политике в современном мире — не более чем прекраснодушные мечты. Политика имеет специфические отношения с моралью. Но это не значит, что она не имеет их вовсе.

Однако если даже оставить в стороне моральные аспекты, стоит хотя бы задуматься о вещах более прагматичных. Что выгоднее для России: иметь рядом дружественную Грузию, не раздираемую сепаратизмом, или, способствуя ее расчленению, держать униженную и озлобленную страну «на коротком поводке»?

Сразу слышится громкий хор: «Дружественную страну, говоришь? Да эти ж мерзавцы в НАТО рвутся! В НАТО!! Ты что, не видишь?..»

Бедное НАТО. Кто только туда не рвется? А мы-то их всех столько лет кормили-поили. Неблагодарные! Просто душа содрогается от гнева.