В своих письмах Маргарита выказывает пламенную преданность брату:
«Что бы ни случилось, пусть даже тело мое будет сожжено и пепел развеян по ветру, никакая жертва ради вас не покажется мне чрезмерной, тягостной и страшной, а, напротив, будет достодолжной, сладостной и почетной».[269]
Наконец Маргарита не выдержала. Получив неограниченные полномочия от своей матери-регентши, она отплыла из Эг-Морт, высадилась в Барселоне и приехала в Мадрид обнять брата, который объявил ей, что он бы пропал без нее.
Любовь Маргариты не исчерпывалась сестринскими ласками. Наша принцесса принялась действовать, совещаться, вести переговоры. Сила ее была в добросердечии и прямодушии. Она сама говорила: «Я — женщина, которая, как вам известно, всегда идет всем навстречу». Но скрытный император сумел устоять перед ее благородными чарами. Она уехала из Толедо, ничего не добившись.
Ошибочно полагая, что Маргарита увозит с собой отречение короля от престола в пользу дофина[270], Карл V решил задержать ее, если она не успеет пересечь границу, прежде чем окончится действие охранной грамоты. Маргарита добралась до Сальса во французских владениях за час до истечения срока.
Двор Маргариты был открыт для ученых, для людей выдающегося ума. Среди них находился и Клеман Маро[271]. Этот отпрыск нормандцев, смешавшихся с гасконцами, краснобай и распутник, приятный поэт и тщеславнейший из людей, с 1524 года получает место при дворе госпожи Маргариты.
Суть в том, чтобы нащупать место, —
восклицает он по этому поводу в одной из баллад, которые так ему удавались.
Раненный выстрелом из аркебузы в битве при Павии, хромой, нищий, он вернулся во Францию и очутился в самом плачевном положении. Он явился к своей прежней возлюбленной, которую именует в стихах Дианой, но сделал это себе на беду. Изменница закрыла перед ним двери своего дома и донесла на него как на еретика. Гонения на реформатов, которые во время пребывания короля в плену начала регентша, чтобы этой ценой купить поддержку папы, становились все более жестокими. Запылали первые костры. Маро бросили в Шатле, и он вышел бы оттуда с веревкой на шее прямо на Гревскую площадь, если бы Маргарита не вызволила его через посредство епископа шартрского Луи Гайяра, одного из своих друзей, который, сделав вид, что сажает Маро в тюрьму, поселил его в светлом, окруженном садом домике. Там Маро спокойно прожил весь великий пост, а на пасху был без лишнего шума освобожден. Именно в это время он превозносит Перл принцесс с особенно пылким восторгом, подогревавшимся как чувством признательности, так и красотой Маргариты. Он объявляет ее своей дамой и госпожой:
Как раб, я предан госпоже, чья плоть
Стыдлива, непорочна и прекрасна;
В чьем сердце постоянство побороть
Ни радости, ни горести не властны;
С чьим разуменьем ангельским напрасно
Соперничать бы тщился ум людей.
На свете нет чудовища странней:
Такому слову не дивитесь вчуже,
Затем, что тело женщины у ней,
Но разум ангела и сердце мужа.
[272]
Он служил своей даме честно и пристойно и воспел это служение в прелестном рондо:
Изъянов нет у той, кто ни с одною
Из женщин не сравнима красотою,
Кто блещет благородством и умом,
Чье имя схоже с перлом и цветком
И знаменует царственность собою.
Лукреция с моею госпожою
Соперничать не может чистотою,
Чей символ — дух принцессы, ибо в нем
Изъянов нет.
Не потому я славлю всей душою
Ту даму, чьим я сделался слугою,
Что состоять хочу при ней льстецом.
Ведь каждый может убедиться в том,
Что только в ней, столь чтимой всей землею,
Изъянов нет.
Маргарита владела стихом. Она сочиняла рифмованные мистерии и фарсы в манере Алена Шартье и Эсташа Дешана, уже тогда несколько устарелой. Она усиленно прибегала к аллегории, излюбленной во времена ее бабушки: в ее пьесах разглагольствуют Добродетели и Пороки. Но у нее бесспорно был поэтический дар, и порою ей удавалось с очаровательной непринужденностью выразить переживания своей высокой души.
Песня, которую она сложила, «следуя в носилках, во время болезни короля», исполнена подлинной страстности:
Тот будет принят мной, как друг,
И удостоен встречи лестной,
Кто скажет мне: «Избыл недуг
Король по милости небесной».
Мной, истомленной мукой крестной,
В объятья будет заключен
Гонец, к сестре спешивший честно
С известием, что брат спасен.
[273] Маро не преминул с похвалой отозваться о стихах своей дамы. По его словам, послушав, как она говорит, уже не удивляешься тому, что она так хорошо пишет:
Настолько дивный дар стихосложенья
Дан грациями госпоже моей,
Что я сержусь, дивясь ему при чтенье,
На то, что не дивлюсь еще сильней.
Когда же я, ведя беседу с ней,
Вновь на ее творенья брошу взгляд,
Дивлюсь я неразумью тех людей,
Кого плоды ее пера дивят.
Учтивая Маргарита ответила похвалой на похвалу. Когда Клеман сочинил десятистишие в честь Элен Турнон, придворной дамы принцессы и женщины по части рифм такой же безгласной, как рыбы — спутницы Венеры, добрая Маргарита сама взялась за перо и ответила, что на свете нет награды, достойной стихов поэта:
На вес мы можем золото ценить,
Но вас нельзя достойно наградить
За ваше несравненное искусство.
Слова, достойные принцессы! Они напоминают о той, жившей в более отдаленное время наследнице французского престола, которая, увидев в одной из дворцовых галерей уснувшего поэта Алена Шартье, поцеловала уста[274], умевшие так красно говорить.
Читатель спросит, не привел ли этот галантный обмен любезностями к более серьезным последствиям, не сложились ли у вдовы герцога Алансонского интимные отношения с чуточку распущенным и болтливым поэтом? Нет. Мы ведь знаем, как поступала эта благородная дама, когда ей чересчур докучали ухаживаниями. Она не сердилась, но говорила «нет», и ни угрозы, ни рыдания не могли поколебать этого «отказа с нежною улыбкой».
