Итак, французские буржуа, счастливые и спокойные кредиторы царя, вот на что идут ваши деньги, вот каковы их плоды! Разумеется, вы желали бы для них иного употребления. Давая деньги, вы еще ничего не знали. Теперь вы знаете, теперь вы предупреждены. Не начинайте же все сызнова.
Как раз сейчас русское правительство ведет переговоры с нашими крупнейшими кредитными банками о новом займе в полмиллиарда. Непроницаемой тайной окутаны эти переговоры. В то время как первые займы были ознаменованы парадами военных судов, пышными тостами в честь императора и президента, царским гимном, «Марсельезой», трофеями в виде оружия и знамен, эта последняя финансовая операция подготовляется втихомолку, в банковских кабинетах, где с озабоченными лицами восседают за зелеными столами финансовые тузы. Добьются ли они успеха под защитой полумрака и тишины? Финансисты, как правило, обладают коротким умом, их предусмотрительность никогда не поднимается над их личными интересами. Наши же финансисты, не довольствуясь тем, что за десять лет они перевели в Россию большую часть народного достояния, конечно, готовы за большие проценты предоставить заем издыхающему царизму и разместить его наивыгоднейшим для себя способом среди тех, кого одурачила подкупленная пресса. Это они называют единением французского и европейского патриотизма. Но на этот раз они рискуют тем, что наша страна очутится на краю гибели.
Сознают ли они, что значит подписаться на новый царский заем, от которого отказались германские финансисты? Подписаться на него — это значит подписаться под самой бессмысленной и жестокой войной; это значит подписаться под угнетением целого народа, это значит подписаться под преступлением и безумием. Нет, нельзя допустить размещения во Франции этого займа войны и репрессий, займа бедствий и сумасшествия, займа расстрелов и побоищ, кровавого займа! Соглашаться на него преступно. Подумайте об этом!
Россия — необъятная страна, она обладает неисчислимыми богатствами. Она в любой момент сможет уплатить проценты по капиталам, которые она получила. С этой стороны бояться нечего. Но царизм? Его дни сочтены. Царь и его царство, быть может, завтра же будут свергнуты.
Народное правительство, которое придет ему на смену, не откажется от долга, числящегося за Россией. Оно не отречется от обязательств, принятых на себя Россией до того дня, когда было совершено преступление. Но оно не признает займов, произведенных после 22 января 1905 года. Свободомыслящая партия заявила об этом в воззвании, подписанном целым рядом лиц и, в частности, Максимом Горьким. Будущее русское правительство не признает займа побоищ и гражданской войны. Пусть это предостережение послужит вам на пользу. Я сказал то, что надо было сказать и что сказала бы вся наша печать, будь она свободной. Но большинство газет молчат. Однако я не вправе утверждать, что сказал об этом первый, первым подал тревожный сигнал. За примером ходить недалеко: Жан Фино, человек в высшей степени проницательный и осторожный, в своей статье, появившейся недавно в редактируемой им газете «Ревю», сказал об этом достаточно сильно: «Все говорит против нового русского займа. Он не отвечает ни нашим материальным, ни нашим моральным интересам. Дело заключается в том, чтобы, во-первых, избежать банкротства и спасти честь Франции, во-вторых».
Сказано так сильно, что к этому нечего прибавить; мы же обратимся к мелким вкладчикам с такими словами: «Не волнуйтесь. Но будьте начеку. На царском рубле — кровь, и он падает».
Пагубный для России, царизм представляет собой опасность для всех цивилизованных народов, и у его союзников нет никаких оснований для того, чтобы меньше его бояться. Откроем же, граждане, наше собрание, единодушно объявив себя врагами царя и друзьями России.
Воззвание в защиту Максима Горького[713]
Апрель 1905 г.
Ко всем свободным людям:
Великий писатель Максим Горький, обвиняемый в заговоре против государственной безопасности, в ближайшее время предстанет перед закрытым судом.
Его преступление заключается в том, что он хотел, пока еще было время, стать между заряженными винтовками и обнаженной грудью безоружных рабочих.
Царское правительство желает, чтобы он искупил свою «вину». Виновники бойни, те, кто из трусости допустил ее, те, кто замыслил ее и приказал начать, те, кто зверски приводил приказ в исполнение, объединились для того, чтобы в лице Горького нанести удар всему, что они ненавидят: мысли, гражданскому мужеству и любви к народу.
Совесть цивилизованного мира не может отнестись спокойно к этому узаконенному злодейству. Горький, одна из бесчисленных жертв царизма, в настоящее время олицетворяет собой естественные права человеческой личности: право мыслить, право творить, право открыто содействовать общему благу. Все люди, достойные называться людьми, должны защищать в лице Горького эти священные права.
Речь на собрании в пользу жертв русско-японской войны[714]
12 ноября 1905 г.
Гражданки и граждане,
Мы — смутьяны, мы — негодяи. Мы высказываем то, о чем все остальные только думают. Мы говорим сегодня то, что все остальные скажут завтра. Мы миролюбивы: это не преступление. Все или почти все французы миролюбивы. Преступление заключается не в миролюбии, а в том, чтобы говорить о нем прямо, просто, недвусмысленно, без прикрас.
Будем, однако, справедливы: в миролюбии можно сознаться даже у нас во Франции, но при одном условии: необходимо облечь свои мысли в форму благопристойную, хотя и грозную, и высказать их тоном свирепым, непримиримым. Наши государственные мужи, наши министры никогда не изменяют этому правилу: самые незлобивые из них, даже министры сельского хозяйства, никогда не высказываются в пользу длительного мира без того, чтобы не воздать хвалы воинским доблестям. И, выступая перед избирателями, депутаты неизменно превозносят лишь мир воинственный.
Так в ответ на приглашение участвовать в одном патриотическом празднестве депутат и бывший министр Рибо послал красноречивое письмо с отказом, в котором разоблачал миролюбивые идеи Жореса и его друзей. Господин Рибо находит, что в этих идеях предусмотрены известные ограничения, которые он не может принять. Уже одно слово «разоружение» пугает этого мнительного патриота. Каждая фраза его письма звучит как строфа «Марсельезы». Он с негодованием отклоняет мир, близкий сердцу социалистов, видя в нем оскорбление родине и себе самому в качестве бывшего министра иностранных дел. Неужели господин Рибо — человек воинственный? Неужели он горит желанием отправить наши войска к границам государства? Нет! Он тоже хочет мира. Но мира торжественного, славного и блестящего, как сражение. Господин Рибо не менее миролюбив, чем Жорес. Только миролюбие Жореса бесхитростное. Миролюбие же господина Рибо напыщенное. И вот что знаменательно. Все во Франции хотят мира. Но в то время, как маленькие люди, социалисты и пролетарии, вроде нас, довольствуются миром в рабочей блузе, у крупной буржуазии более благородные вкусы, и она требует мира, украшенного воинскими отличиями и регалиями славы.
Мы содержим армию исключительно для того, чтобы избежать войны, — таково мнение, весьма распространенное в нашей стране. Даже высшее французское офицерство придерживается его. Это выявилось со всей очевидностью во время одного громкого дела, о котором не лишне здесь напомнить, а именно во время дела Дрейфуса. Когда автор «Я обвиняю» предстал перед судом присяжных[715], некий ревностный генерал, желавший добиться осуждения Золя, обратился к присяжным заседателям со следующей коварной речью:
