Здесь присутствуют некоторые из тех, кто был тогда с ним и подвергался тем же опасностям: пусть они скажут, какого еще праведника оскорбляли больше, чем его? И пусть они скажут, с какой твердостью он терпел эти оскорбления! Пусть они скажут, изменила ли ему хоть раз его могучая доброта, его суровая жалость, его нежность и была ли поколеблена его стойкость.
В то гнусное время многие честные граждане теряли надежду на спасение родины и на ее нравственное возрождение. Не только республиканцы, защитники существующего строя, предавались отчаянию. Один из наиболее ярых противников этого строя, непримиримый социалист, воскликнул с горечью: «Если наше общество до такой степени развращено, то его грязные обломки не годятся даже на фундамент нового общества». Справедливость, честь, мысль — все, казалось, погибло.
И все было спасено. Золя не только выявил судебную ошибку, — он разоблачил заговор всех сторонников насилия и угнетения, сплотившихся во имя того, чтобы убить во Франции социальную справедливость, республиканскую идею и свободную мысль. Его смелая речь пробудила Францию.
Благотворные последствия его выступления неисчислимы. Они раскрываются перед нами теперь во всем своем величии и во всей своей мощи. Они простираются бесконечно далеко: они вызвали к жизни движение в пользу социальной справедливости, которое уже не остановится. От него рождается новый порядок вещей, основанный на подлинной справедливости и на более глубоком понимании прав каждого из нас.
Господа!
В мире есть только одна страна, где могли произойти все эти великие события. Велик гений нашей родины! Прекрасна душа Франции, которая в минувшие века разъяснила Европе и всему миру, что такое право! Франция — это страна коронованного разума и благих идей, страна праведных судей и гуманных философов, родина Тюрго, Монтескье, Вольтера и Мальзерба. Золя оказал важную услугу отечеству, не утратив веры в его правосудие.
Не будем скорбеть над тем, как много пришлось ему вытерпеть и выстрадать. Мы должны завидовать ему. Взнесенная над самой чудовищной грудой оскорблений, какую когда-либо воздвигали глупость, невежество и злоба, слава его достигает беспредельной вышины.
Позавидуем же ему: его грандиозные творения и совершенный им великий подвиг служат украшением родины и всего мира. Позавидуем ему: судьба и его собственное сердце уготовали ему величайший жребий — он был этапом в сознании человечества.
Слово о Стейнлене[598]
1902 г.
Стейнлен мой большой друг. И для того чтобы говорить о нем со всей объективностью, я перенесусь мыслью в те далекие времена, которые, как мне кажется сейчас, никогда и не существовали, в те времена, когда я еще не был с ним знаком. Он пришел ко мне как-то зимним утром, в то время года, когда за окном видны четкие скелеты стволов и ветвей деревьев, окутанных туманной дымкой. Он показался мне совсем молодым, чуть-чуть боязливым и полным неосознанной грации, присущей только душам, щедро наделенным наивностью. Я обнаружил в нем очень милую и забавную смесь деревенской простоты и тонкости, простодушия и проницательности, энергии и кротости, окончательно меня пленивших. Я тут же полюбил этого человека, которым до того восхищался как художником.
Таланту Стейнлена прежде всего свойственна искренность. Искренность суровая, даже чуть-чуть дикарская. В искусстве рисунка, такого четкого, такого свободного, выполненного чистыми, ничем не приукрашенными линиями, Стейнлен нашел свой подлинный, естественный язык. Карандаш его столь послушно выражает все изгибы душевных чувств, что художнику удается передать любые эмоции, вплоть до самого сокровенного трепета. Можно сказать, что Стейнлен сам перечувствовал, перестрадал, прожил жизнь тех существ, которых показывает нам живыми и страдающими.
Он не ищет ни навязчивых эффектов, ни искусственного синтеза, до чего так охочи другие художники: свое искусство, прежде всего идущее от души, прежде всего инстинктивное, он отдал на изображение нашей старой Земли, несчастного человечества во всем его многообразии, становлении и движении. И образы эти порождены простой, честной, благородной душой, исполненной любви к человеческому роду. Стейнлен любит обездоленных и умеет их рисовать. Кажется, сама жалость струится с его пальцев, столь искусных в изображении несчастных. Он нежен и кроток. Но он и свиреп. Когда он изображает злых, когда он пишет картины социальной несправедливости, эгоизма, скупости, жестокости, его карандаш горит, пылает, мечет молнии. Он страшен, как сама справедливость-мстительница. Эта ненависть сродни любви.
Любовь — вот что заложено в основу его таланта, столь взволнованного, столь глубокого и столь правдивого. Стейнлен любит жизнь, людей, животных, вещи; он любит их любовью пламенной, нежной, суровой и глубокой. Он живет в природе, и природа живет в нем. Отсюда величие его произведений, величие, смягченное нежностью.
Письмо Жеро-Ришару[599]
Капиан, 30 ноября 1902 г.
Дорогой друг!
Я очень охотно ответил бы на призыв межфедерального комитета. Более чем когда-либо я чувствую, что если мы наконец избавимся от отвратительного господства церковников и богачей, то произойдет это благодаря социалистам, и что только они сумеют нас от них освободить. На них вся надежда. Я был бы счастлив находиться 21 декабря вместе с Жоресом и нашими друзьями. Но состояние здоровья не позволяет мне вернуться в Париж.
Передайте мои извинения Жоресу, которого я люблю и которым восхищаюсь.
Анатоль Франс.
Письмо к участникам митинга в защиту невинно осужденных испанских крестьян[600]
1903 г.
Граждане!
Присоединяя свой голос к голосу отважных жителей Лас-Казаса, солидарный с благороднейшими умами Испании, которая останется рыцарственной страной, став к тому же и страной либеральной, во имя справедливости и человеколюбия я протестую вместе с Клемансо, Жоресом, Прессансе, Пьером Кийяром[601], вместе со всеми вами против осуждения жителей Андалузии, обвиненных в вымышленном заговоре, и вместе с вами требую свободы восьми невинным жертвам, подвергающимся ужасным мучениям на каторге в Сеуте.
К великой радости республиканской Франции, Испания, освободившаяся от религиозной инквизиции, освободится и от инквизиции социальной.
Анатоль Франс.
Речь на похоронах Шарля Лонге[602]
1903 г.
Одно, только одно слово прощания. Тридцать пять лет назад познакомился я с благородным, славным, добрым Шарлем Лонге. В то время он был таким же, каким мы знали его еще вчера, полным молодых сил, горячим поборником любви и справедливости. Хотя он умер шестидесятилетним, можно сказать, что он умер молодым, ибо прожитые годы были бессильны погасить в нем жар сердца и ясность мысли. Вот почему так мучительна боль нашей утраты; мы скорбим о кончине друга, ушедшего от нас в расцвете жизненных сил.
Это был человек твердого закала. Жестокие испытания, славные и горькие неудачи, тяжкий труд пропагандиста не сломили его. Он обладал оптимизмом тружеников и смельчаков. Никогда не терял он веры в народное дело, ни разу не усомнился в прогрессе социальной справедливости в мире, захваченном новыми идеями, где подспудно борются враждебные силы.
