Граждане,

Франсиско Феррер, томящийся ныне в испанской тюрьме, обвинен в причастности к мадридскому покушению. Это ложное обвинение. Франсиско Феррер не участвовал в этом покушении, а между тем ему грозит смертная казнь.

В чем же его преступление?

Преступление его в том, что он является республиканцем, социалистом, вольнодумцем. Его преступление в том, что он организовал в Барселоне светское обучение[741], воспитав тысячи детей в независимом духе; его преступление в том, что он основал школу и открыл книжный магазин.

Вот почему королевский прокурор Бесерра хочет послать его на эшафот!

Разоблачить перед всем миром столь чудовищное беззаконие — значит не дать ему осуществиться.

Всемирная демократия вырвет Франсиско Феррера из рук палачей.

Граждане, я от всего сердца сочувствую тому справедливому и гуманному акту, который вы совершаете сегодня, и я шлю свой братский привет всем вам и испанским депутатам, которые к вам присоединились.

Анатоль Франс.

Отечество и Интернационал[742]

8 февраля 1908 г.

В те времена, когда жила Орлеанская дева, слова отечество не существовало. Говорили просто: королевская Франция. И никто, даже законодатели, не имели точного представления о ее постоянно изменявшихся границах. В нравах и обычаях царило огромное разнообразие. Между феодалами то и дело вспыхивали раздоры. И все же в сердцах людей Жила любовь к родной земле и ненависть к чужестранцам. Если Столетняя война и не родила в душах французов чувство национальной гордости, она много способствовала развитию этого чувства.

В диалоге Алена Шартье «Quadrilogue invectif»[743] Франция, которую можно узнать лишь по эмблемам дворянства, духовенства и третьего сословия, украшающим ее пышное, но ужасающе разодранное и испачканное платье, умоляет эти три сословия не дать ей погибнуть. «Вас связывают узы католической веры, — увещевает она, — и естество ваше повелевает вам прежде всего охранять край, где вы рождены, и защищать землю сеньора, под властью которого вы увидели свет и вкусили жизнь». И это не просто изречение ученого гуманиста, хорошо сведущего в старинных добродетелях. Французские простолюдины дорого ценили право служить стране, где они родились. «Допустим ли мы, чтобы король был изгнан со своей земли и мы стали англичанами?» — восклицает в 1428 году лотарингский воин. Вассалы французской Лилии, так же как вассалы английского Леопарда, считали себя обязанными верностью своему законному сеньору. Но если сеньория, к которой примыкали их феоды, терпела какой-либо ущерб, они довольно легко приноравливались к этому, ибо сеньория увеличивалась или уменьшалась в зависимости от могущества или богатства ее владельца, в силу его доброй воли или прав, — она могла расчленяться с помощью браков, пожалований или наследований и отчуждаться по различным контрактам.

Жители Парижа в знак радости, по случаю соглашения в Бретиньи[744], значительно сокращавшего владения короля Иоанна, усыпали улицы города цветами и колосьями. Фактически сеньоры меняли своего сюзерена, как только им это было нужно. Ювенал Дезурсен[745] рассказывает в своей хронике о молодой вдове, которая после захвата Нормандии англичанами покинула вместе с тремя детьми свои владения, не желая быть подданной чужеземного короля. Но много ли нормандских сеньоров отказались, подобно этой вдове, стать вассалами давних врагов королевства? Члены королевского дома отнюдь не всегда являли собой пример верности королю. Так герцог Бурбонский от имени всех принцев королевской крови, оказавшихся вместе с ним в плену, предложил английскому королю Генриху V отправиться во Францию для переговоров о сдаче Гарфлера, а в случае отказа королевского Совета изъявлял согласие признать Генриха королем Франции.

Каждый думал прежде всего о себе. Кто владел землей, был связан с землей; его враг был его сосед; горожанин ничего не знал, кроме города; крестьянин даже и не замечал, как один хозяин сменялся другим. Три названных сословия не были достаточно связаны между собой, чтобы образовать государство в современном смысле этого слова.

Мало-помалу королевская власть объединила всех французов. И по мере того как крепло королевство, связь между ними становилась все теснее.

В XVI и XVII веках это желание мыслить и действовать сообща, на основе которого и возникают великие народы, стало очень пылким, во всяком случае в семьях, из которых выходили офицеры королевской гвардии; оно передалось даже людям более низкого сословия.

Рабле выводит Франсуа Вийона и английского короля[746] в небольшом анекдоте, проникнутом таким удалым воинским бахвальством, что он вполне мог бы быть рассказан каким-нибудь наполеоновским гренадером у бивачного костра. В предисловии к своей поэме Шаплен[747] говорит о тех минутах, когда «Родине, общей нашей матери, нужны все ее сыновья». Здесь старый поэт выражается уже совсем как будущий автор «Марсельезы»[748].

Нельзя отрицать, что при старом режиме чувство патриотизма существовало. Однако то, что привнесла в это чувство Революция, было поистине огромно. Она привнесла в него идею национального единства и общности территории. Она распространила на всех право собственности, принадлежавшее до тех пор лишь немногим, распределила, так сказать, родину между всеми ее гражданами. Дав крестьянам право на владение землей, новый режим в то же время возложил на них обязанность защищать свою собственность — фактическую или возможную. Каждый, кто владеет землей или желает владеть ею, вынужден взяться за оружие. Едва успел француз вкусить от прав человека и гражданина, едва обзавелся или надумал обзавестись собственным домком да местом под солнцем, как коалиционные войска Европы пришли «ввергнуть Францию в былое рабство». И тогда патриот стал солдатом. Двадцать три военных года[749] с их роковым чередованием побед и поражений укрепили в наших предках чувство любви к отчизне и ненависти к чужестранцам. С тех пор развитие промышленности привело отдельные страны к все возрастающему с каждым днем соперничеству друг с другом. Современные способы производства, обостряя противоречия между государствами, породили империализм, колониальную экспансию и политику вооруженного мира.

Но сколько противоположных сил участвует в этом мощном процессе созидания нового порядка вещей! Крупная промышленность вызвала к жизни во всех странах новый класс, — не имея ни собственности, ни надежды на нее, лишенный всех житейских благ, даже дневного света, он не боится, как боится того крестьянство и буржуазия, созданная революцией, что его придет ограбить какой-нибудь враг извне; так как у него нет богатств, за которые приходится дрожать, он без всякого страха и ненависти взирает на другие народы.

В то же время на всех рынках мира воцарилось господство крупных финансистов, которые, хотя часто лицемерно, заявляют о своей преданности старым традициям, всей своей деятельностью являются разрушителями национальных и патриотических чувств.

Во Франции, как и во всех других странах, всемирный характер капитала породил интернационализм трудящихся и космополитизм финансистов.

Ныне, как и две тысячи лет тому назад, черты будущего обнаруживаются не в делах великих мира сего, а в еще неясно выраженном движении трудящихся масс. Народы не бесконечно будут терпеть этот столь тяжкий для них вооруженный мир. Мы видим, как с каждым днем всемирный труд все больше объединяется.