И в памяти ее навсегда остаются эти стихи, горькую правду которых придется изведать и ей самой.

По свидетельству всех, кто знавал ее, Маргарита, женщина кроткая, приветливая и благожелательная, любила веселую беседу и смех, который так шел к ее здоровой красоте. Она была красива, но красотой крепкой и крупной, отличаясь такими же благородными чертами лица и большим носом, как и ее брат[257].

Заря ее жизни занималась в те годы, когда ослепительно разгорается заря Возрождения. Науки вновь обретают «блеск и достоинство». Мир наполняется «учеными людьми, образованнейшими наставниками, обширнейшими книгохранилищами. Женщины и девушки — и те стремятся к знанию, этому источнику славы»[258].

Наставником Маргариты был Робер Гюро, архидиакон и аббат храма св. Мартина в Отене. Она брала уроки древнееврейского языка, который считался тогда ключом к философии. Тезисы Пико делла Мирандола о кабале и трактат Рейхлина «De verbo mirifico»[259] показали, какими подлинными докторами всех наук являлись смиренные и жалкие евреи — изгнанники из Испании, которых презирал, унижал, травил весь христианский мир. Маргарита во всяком случае получила представление об этом мертвом языке — единственном, по мнению тогдашних ученых, который называл бога истинным его именем[260].

Детство Маргариты совпало с появлением первых, еще неумелых чудес книгопечатания — требников и романов, набранных немецкими готическими шрифтами: текстурой, фрактурой, круглым.

В годы ее молодости великолепные издания Альда Мануция, отпечатанные итальянским (иначе — венецианским) курсивом, размножили шедевры античной мысли. Появилось «изящное и исправное тиснение, изобретенное по внушению бога, тогда как пушки были выдуманы по наущению дьявола»[261]. Эстьены и Васкозаны распространили во Франции сокровища науки и поэзии, принесенные из блистательной Италии.

В возрасте семнадцати лет, через три года после помолвки ее брата Франсуа с Клод Французской, Маргариту из государственных соображений выдали за герцога Алансонского, испытанного воина и уже немолодого человека, который превыше всех открытий своего века ценил не книгопечатание, а порох и отнюдь не был подходящим для нее мужем.

Натура любящая, она питала горячую привязанность к брату, ставшему в 1515 году королем под именем Франциска I. Этот король-рыцарь с горячей кровью и скудным мозгом, славный малый, простой в обхождении со своими, но умевший казаться величественным на людях, легкомысленный эгоист и в то же время нежнейший сын на свете, платил сестре самой искренней любовью, на какую была способна его чувственная и непостоянная душа. Он называл сестру «милочкой», глубоко уважал ее, и никогда еще уважение не было столь заслуженным. Благоразумная и ученая Маргарита, крупный рот которой умел так тонко улыбаться, была мудрой советчицей, способной руководить самыми сложными предприятиями. Там, где речь шла о делах, ее непоколебимая кротость, осмотрительность и благожелательность совершали поистине чудеса.

«Рассуждала она так умно, что приводила в восхищение послов, каковые, возвратись от нее, писали об этом пространные доношения своим государям; она весьма содействовала своему брату королю, ибо послы, удостоившись приема у него, после непременно отправлялись к ней, и часто, когда у короля случались важные дела, он препоручал их сестре и ждал ее полного и окончательного решения. Она же, отменно искусно беседуя с послами и занимая их разговором, с превеликой ловкостью выведывала все их намерения. По этой причине король говаривал, что она своим светлым разумением облегчает ему бремя власти, чем оказывает немалую помощь»[262].

Маргарита употребляла свое влияние на брата в пользу поэтов и ученых, «преданных истинному знанию и Христу». Набожная и даже склонная к мистицизму, но любознательная и прямодушная, она испытывала отвращение к монахам с их шарлатанством, темнотой и распутством. Ее излюбленным писателем был Эразм, превосходно высмеявший глупость в рясе и почитавший монахов усерднейшими поборниками вселенского невежества. В 1512 году один весьма ученый человек по имени Гильом Фабри (он же Лефевр д'Этапль) опубликовал комментарий к посланиям апостола Павла. Этот труд, подвергший евангелие критическому исследованию, стал настольной книгой Маргариты и вывел ее на дорогу первых реформаторов, которых можно было бы назвать схолиастами Писания[263]. Она завязала переписку[264] с Брисонне, епископом Mo, и под влиянием этого искусного наставника погрузилась в глубины самого причудливого и абстрактного мистицизма. Поэтому мы и читаем у Рабле, что у нее

Ее теологические рассуждения так утонченны, что в сравнении с мистической нитью мыслей, вытканной ею на прялке духовных наставлений Брисонне, паутина — и та показалась бы канатом. Такую тягу к неуловимому и непознаваемому нередко испытывают самые здоровые умы.[266]

Учение Брисонне, если оставить в стороне форму изложения, представляло собой попытку реформы церкви и критического пересмотра Писания. Как и Лефевр д'Этапль, Брисонне полагал, что «евангельская проповедь не свободна от человеческих заблуждений». Таким образом, духовный руководитель толкал Маргариту на путь ереси, по которому, однако, ни он, ни она не пошли до конца.

Ей удалось склонить своего брата короля на сторону деятелей первых лет Реформации — лет кротких, светлых и безмятежных. Но Лютер сжег буллу, и в 1520 году разразилась буря. Время мудрых и добрых, время Эразма и Маргариты миновало. И все же она продолжала надеяться. В декабре 1521 года она пишет Брисонне:

«Его величество и королева-мать[267] еще ревностнее, чем прежде, привержены к реформе церкви и готовы объявить, что истинное учение господне не может быть ересью».

Брисонне отвечает:

«Боюсь, что пламя истинной веры, по великой, безмерной и несравненной милости божией возгоревшееся в сердцах его величества, королевы-матери и вашем, быть может, уже ослабело и погасло».

Во всем, что касается королевы-матери, любившей только деньги, и короля, любившего только женщин, опасения епископа были вполне обоснованными. Но тому, кто хочет знать, что думала на этот счет сама Луиза Савойская, достаточно заглянуть в ее дневник:

«Года 1522, декабрь месяц. По милости духа святого, сын мой и я научаемся распознавать лицемеров всех мастей — белых, черных, серых, чумазых, от коих господь в неизреченной благости и доброте своей соизволил предостеречь и охранить нас, ибо, ежели только Иисус Христос не лжец, нет среди людей отродья более зловредного».

Поверяя эти мысли лишь дневнику, Луиза Савойская явно не рассчитывала получить за них отпущение грехов.

Между тем Франциск I, не раздумывая, ввязался в итальянские войны. Хорошо известно, как он стал пленником в безумный день битвы при Павии[268]. В этом сражении герцог Алансонский вел себя крайне нелепо; оно оказалось для него последним. Месяц спустя он скончался, и тридцатитрехлетней Маргарите пришлось надеть вдовью наколку.

Всеми своими помыслами она теперь рядом с братом, который становится ей тем дороже, чем больше несчастий обрушивается на него. Она отправляет ему «Послания апостола Павла, переведенные на французский язык». Но пленник Карла V не из тех, кто способен почерпнуть утешение в евангелии.