Итак, когда учреждены правительства, представляющие незыблемую светскую власть, требования общественного блага дозволяют и даже предписывают принять эту власть… Однако законы так сильно отличаются от установленной власти или формы правления, что при превосходной форме правления может быть мерзостное законодательство и, напротив, при несовершенной форме правления встречается законодательство, достойное всяких похвал…

Такова почва, на которой должны сплотиться воедино, позабыв о политических распрях, все благонамеренные люди, дабы дозволенными и пристойными средствами бороться с пагубными ошибками законодательства. Уважение, к которому обязывает светская власть, не может воспрепятствовать этому».

Таким образом, старик папа предлагал католикам отказаться от бесплодного штурма республики, признать ее легальность и, если возможно, войти в правительство, чтобы содействовать изменению существующих законов в пользу церкви. Эти настоятельные советы внесли сначала большое смятение в ряды католиков. Только самые проницательные люди поняли их. Вскоре послание папы французским кардиналам подтвердило энциклику. Де Мун и некоторые его друзья присоединились к политике главы церкви и по приказу свыше превратились в республиканцев. В Палате депутатов под руководством Пиу образовалась правая республиканская группировка, которая признала конституцию, оставив за собой право оспаривать любой закон, направленный против церкви. Но многие провинциальные католики и роялисты, неспособные понять эту политику, так явно высказывали ей свое неодобрение, что лепта св. Петра оказалась заметно урезанной. В Бретани и в Анжу благочестивые дамы молились об обращении папы на путь истинный.

Республиканские министры поверили или сделали вид, что поверили, будто Лев XIII — либерал. Эта величайшая глупость осталась незамеченной, так плохо знают во Франции, что представляет собой папа. И министры спокойно поздравляли себя с проявленной ими мудростью, давшей возможность умному папе примириться с республикой. Поистине, во времена президента Карно, весьма достойного представителя крупной буржуазии, республика была безмерно довольна собой. Она торжествовала, считая, что ей удалось объединить основные силы общества. Она была горда тем, что к ней приходят дворяне и священники. По примеру старых монархий, она величественно простирала над церковью свою покровительственную руку.

В 1894 году министром вероисповеданий стал ученик Гамбетты, ничем, однако, не напоминавший Жюля Ферри; это был человек мягкий, простой, отнюдь не честолюбивый, лишенный всяких империалистических устремлений и любивший потолковать за кружкой пива о немецкой философии. Он был очень умен; несколько тяжеловесное добродушие притупляло остроту его насмешливого ума. Он читал больше, чем обыкновенно читают политики. Ему были знакомы книги Ламенне и речи Монталамбера[642], он интересовался церковными делами. На посту министра он охотно беседовал с епископами, и, так как у него была добрая и чувствительная душа, он полюбил их. Он поверил, что они также тонки и умеренны, как и он сам, и возомнил себя теологом, как они. Наконец, будучи стар, утомлен, тучен, он стал думать лишь о том, чтобы жить с Римом в мире и согласии.

Таким образом, Спюллеру казалось, что при нем в министерстве повеяло новым духом, на самом деле это было лишь благодушием и самоуспокоенностью, свойственным министрам, которым льстят и которые сами себя обольщают.

На всем протяжении этого благословенного мира, среди этого ничем не нарушаемого спокойствия римско-католическая церковь готовилась нанести республике сокрушительный удар.

В 1897-году всю страну взволновало одно дело, затронувшее армию, ее штабы и военные советы. Оно вызвало такую борьбу страстей, что может сравниться лишь с буллой «Unigenitus»[643], возбудившей за сто семьдесят четыре года до этого (что я с удовольствием отмечаю) горячие споры французов о правде и неправде. Дело Дрейфуса, возникшее на основе негласного судопроизводства, было опасно хотя бы тем, что окружавшая его тайна способствовала распространению лжи. У его истоков мы видим антисемитов, которые уже некоторое время нарушали спокойствие Франции. Могло показаться странным, что в мирное время среди доброжелательного и терпимого народа нашлись люди, способные пробудить заглохшую расовую ненависть и разжечь религиозную войну, если бы не было известно, откуда взялись эти люди, как две капли воды похожие на посланцев римско-католической церкви. К антисемитам вскоре присоединилась многочисленная «Черная партия», которая сеяла зловещие слухи в гостиных, в предместьях, в деревнях, распространяла тревожные вести, говорила о заговоре и предательстве, затрагивала патриотические чувства народа, лишала его уверенности в себе, мало-помалу преисполняя гневом и страхом. Ее приверженцы еще не показывались при ярком свете дня, образуя во мраке огромную неясную массу, среди которой нетрудно было угадать нечто, похожее на рясы облеченных в доспехи монахов — членов Лиги. Но когда «Черная партия» сплотила все силы контрреволюции, объединила множество недовольных республикой и погнала перед собой ту человеческую пыль, которую взметает порыв безумия, овладевающий массами, она поднялась наконец во весь рост, огромная, многоликая, и приняла громкое имя Национализм.

Доверчивость людей безгранична. Смущенные и обозленные люди толпами попадались в ловушку, расставленную антисемитами. Многие республиканцы, руководители общественного мнения, уныло следовали за ними. Срок деятельности Национального собрания подходил к концу в атмосфере глухого беспокойства, при полном молчании правительства, жертвы или сообщника «Черной партии», в рядах которого националисты имели своих заложников. Приближались всеобщие выборы. Монахи выступили открыто. Они не потеряли терпения, нет. Терпение никогда не покидает служителей бога. Но они отбросили всякую осторожность как ненужную обузу и с головой ушли в политическую борьбу. В поход двинулось все католическое воинство. Запрещенные конгрегации, чувствуя себя свободнее остальных, орудовали особенно дерзко. Их действия подготовлялись исподволь. Ведь все поступки духовенства отличаются постоянством и последовательностью. Для завоевания светской власти во Франции церковь уже несколько лет использовала свои боевые отряды — непризнанные правительством конгрегации. И количество этих конгрегаций беспрестанно росло в наводненной монахами Франции.

И тут на сцене вновь появились старые враги светской власти — иезуиты, гонимые и вездесущие, о которых адвокат Паскье говорил во времена Генриха IV, что они стремятся лишь к одному — разорить государство, появились иезуиты, эти «главные зачинщики» всех наших смут. Не подлежит сомнению, что именно они руководили вначале действиями антисемитов. Позже их можно было встретить в военном министерстве, где они плели интриги, чтобы спасти попавших в отчаянное положение чиновников, готовых на все, лишь бы скрыть истину. Иезуиты видели к тому же в деле Дрейфуса свою священную цель. Они рассчитывали на него, чтобы исправить преступление, совершенное Учредительным собранием[644], считая, что предательство еврея заставит возмущенную и дрожащую от страха Францию лишить гражданских прав иудеев и протестантов, восстановив законодательным путем единство вероисповедания в интересах истинных католиков. На этот раз иезуиты приложили меньше труда, чем обычно, чтобы замести следы. По-видимому, отец Дю Лак оказался человеком недостаточно скрытным, а быть может, они слишком полагались на успех, ведь заодно с монахами действовали даже их враги — многие вольнодумцы и республиканцы.