Когда республика была провозглашена во Франции в третий раз[626], галликанской церкви уже не существовало; само воспоминание о ней успело изгладиться. Церковь галлов была некогда провинцией римско-католической церкви. Конвенции 1801 года[627] превратили ее в государственную церковь. Епископы, которым конкордат дал ранг и полномочия высших сановников, повиновались только Риму. Монахи не признавали другой власти, кроме власти папы. Эта иноземная церковь владела несметными богатствами, обширными угодиями, многочисленными заведениями. Она главенствовала в важнейших ведомствах государства: в министерстве вероисповеданий, как религия большинства французов; в министерстве просвещения, где отвоевала у университета все три ступени обучения; в странноприимных и больничных заведениях, обслуживаемых монахами; в армии, которую она пополняла офицерами, окончившими ее школы. Влияние религии на общественное мнение было, пожалуй, не столь сильным и не столь распространенным. Крестьяне, никогда не любившие церкви, перестали ее бояться, но по-прежнему относились к ней не слишком дружелюбно; за исключением бывших шуанских провинций, паству священника составляли лишь женщины и дети. Рабочие ненавидели церковь. Однако к ней вернулись молодые буржуа, потомки вольтерьянцев 1830 года. Пример был дан величайшим государственным деятелем буржуазии Тьером, который, испугавшись появления красных на улице, спрятался под мантией епископа Дюпанлу. Хозяева заводов, негоцианты, землевладельцы, мелкие и крупные рантье просили у религии защиты против сорвавшихся с цепи социалистов. В 1871 году церковь вновь обрела своего давнишнего союзника — страх.

В недрах самого правительства она обрела, кроме того, другую союзницу — спиритуалистическую философию. Министры правительства, созданного 4 сентября, проявили большую слабость перед лицом церкви, чем министры Империи. Они походили на епископов, выведенных Сен-Симоном, которые «питали отвращение к догматам французской церкви, ибо история первых времен христианства была для них книгой за семью печатями».

В 1872 году во Франции произошло нечто небывалое даже для царствования Карла X[628]. Список намеченных епископов был представлен папе; нунций был допущен к участию в их назначениях, что, по условиям конкордата, считалось прерогативой французского правительства, а затем все были весьма удивлены, увидев среди епископов одних ярых ультрамонтанов[629]. Но это еще не все: некоторые министры вероисповеданий, менее сговорчивые, чем Кремье и Жюль Симон, стали настаивать на том, чтобы курия приняла их кандидатов. Однако епископы, предложенные гражданскими властями, из кожи лезли вон, чтобы заслужить прощение Рима: стоило их назначить, как они проявляли воинствующее ультрамонтанство и относились к Республике как к недругу. Что тут было делать? И все же предварительное соглашение, как говорили в те времена, и вмешательство нунция в выбор епископов были досадным правонарушением и закрепляли вмешательство иностранного владыки в дела Республики.

Следует отдать справедливость римско-католической церкви: она сохранила полную независимость по отношению к республиканцам-либералам, к философам-спиритуалистам и кротким евреям, — всем тем, кто поступился в ее пользу правами государства.

Неправда, будто церковь осуждает республиканский образ правления. Она считает, напротив, что и в республике и в монархии власть дарована богом, который учредил ее для поощрения или наказания народов и во всяком случае для их спасения, ибо наказание спасительно для виновных. Хорошие правительства остаются верны своему божественному происхождению: это теократии. Дурные правительства забывают о нем или же отрекаются от него. Последние вверяют часть прав, принадлежащих богу, либо тирану, либо народам. Народы обязаны одинаковым повиновением всякой власти, будь она худшая из худших или лучшая из лучших. Одна лишь церковь имеет право низлагать дурных монархов и предавать смерти тиранов. Таково ее истинное учение.

Церковь не считает, что республика плоха сама по себе. Она признает ее плохой, когда та провозглашает свободу совести, свободу обучения и свободу печати. Можно ли удивляться после этого, что церковь приложила все силы, чтобы свергнуть Французскую республику — государство в ее глазах самое отвратительное из всех современных государств, ибо оно намеревалось отдать в руки мирян народное образование, правосудие и социально-благотворительные учреждения? Все надежды церкви сосредоточились теперь во Фросдорфе, где дремал и охотился чудо-ребенок[630], которого шестьдесят лет тому назад бог послал Франции ради ее спасения.

Мрачные выборы 1871 года[631], происходившие под дулами немецких орудий, оказались первым торжеством церкви. Крестьяне желали мира. Опасаясь республиканцев, которые, как и Виктор Гюго, были приверженцами национальной обороны, они предпочитали голосовать за старых монархистов, неповинных в ошибках Империи и поражениях Республики. Голосами этих миролюбцев и было создано Национальное собрание, отдавшее Францию во власть ордена Сердца Иисусова[632]. Под сенью вновь избранного Собрания епископы, монахи и священники трудились над восстановлением монархии. Крестьяне предоставляли им действовать, предпочитая голубых красным и меньше опасаясь восстановления Десятины, чем раздела имущества. После разгрома Коммуны и истребления восьмидесяти тысяч пролетариев республика держалась лишь на плечах президента Тьера, маленького, хитрого, эгоистичного и жестокого старичка, защищавшего ее без благородства и чести, но упорно и ловко, как свою личную собственность. Тьер пал. В клерикальных кругах поговаривали о скором въезде в Париж Генриха V[633]. Любовались экипажем и лошадьми короля. Священнослужители изучали церемониал коронования, а в замках знатные дамы вышивали на белых перевязях золотые лилии. Монархия, основанная на божественном праве, была создана. Граф де Шамбор сам разрушил ее, и притом безвозвратно, отвергнув трехцветное знамя — предмет национального культа. Духовенство обратилось тогда к Орлеанам[634], которые, несмотря на немецкую тяжеловесность своего главы, были опасными претендентами на престол из-за своих миллиардов и широкой поддержки буржуазии. Ограниченный солдат, которым Национальное собрание заменило Тьера, совершил переворот 16 мая[635], переворот грубый и робкий, явно направляемый рукой духовенства. Люди, которых он включил в правительство, были не только монархистами, но и сторонниками парламентаризма; они не пожелали прибегнуть к силе, что показалось невероятным решительно всем, в том числе и префектам. Тогдашние республиканцы, люди весьма посредственные как государственные деятели, оказались превосходны в оппозиции. Они вступили в борьбу с монархистами, проявив при этом строжайшую дисциплину и редкое усердие. Общественное мнение в городах было за них; крестьяне постепенно возвращались к ним. Выборы снова привели их к власти.

Тьера уже не было в живых. Гамбетта, одержавший победу на выборах благодаря своему пламенному красноречию, стал руководителем общественного мнения и первым лицом в республике. От него в первую очередь зависела политика нового правительства по отношению к старой церкви. Денонсирует ли он конкордат, докажет ли необходимость порвать узы, издавна связывавшие двух соперниц — церковь и республику? Он был далек от этого.