Но потом нашлись и причины такого обширного образования — Екатерина Дашкова читала не одни романы о рыцарской любви и похождениях знатных дам, как то принято в знатных семействах, а еще и книги, дисциплинирующие ум и наводящие на размышления.

В первый же вечер представления Екатерине завела она разговор о Плутархе и Монтескье, принялась сравнивать различное их отношение к государству и власти вообще. Никита Иванович изумился — никак не надеялся найти в Дашковой ум мужчины, а не изнеженной девицы, и вскоре вечера они уже коротали вдвоем, рассуждая на равных. Ему, сорокадвухлетнему, много видевшему дипломату, и ей, восемнадцатилетней дурнушке, случалось обсуждать такие вопросы, что занимали лишь немногих из всего образованного петербургского общества. Признал ее равной себе, когда она наизусть процитировала то место из Монтескье, где автор спорит с Плутархом:

«Не счастье управляет миром; об этом можно спросить римлян, которые одерживали непрерывный ряд успехов, когда следовали в управлении всем известной системе, и претерпели непрерывный ряд неудач, когда стали руководствоваться другою. Есть общие причины, нравственные и физические, которые действуют в каждом государстве, возвышают, поддерживают или разрушают его. Все события находятся в зависимости от этих причин, и если случайный исход сражения, то есть частная причина, погубил какое‑нибудь государство, то за этим скрывается общая причина, в силу которой государство должно было погибнуть вследствие одной только битвы. Одним словом, главное течение истории народа влечет за собою все частные случаи…»

Восемнадцать лет, а судит, как мудрый старец. Восемнадцать лет, а уже родила двух детей. До безумия любит своего красавца Дашкова, у которого только и хватает ума, что рядиться на парады и на смотры да гарцевать на коне в кавалергардском полку. Не видит ни глупости его, ни транжирства, ни ветрености и бесконечных измен. Правда и то, что он, Дашков, не так, как великий князь Петр, который в случаях трудных прибегает к нелюбимой жене, Госпоже Подмоге, за советом, но и он слушает в пол–уха то, что советует ему Дашкова, нелюбимая, да зато умная жена…

Нелюбимые отцом, оставленные в младенческом возрасте рано умершей матерью, все три сестры Воронцовы не блистали красотой, да зато в уме и практической сметке было им не отказать. Старшая, Мария, вила веревки из своего графа Бутурлина, младшая, Екатерина, жила только любовью к Дашкову и книгам, а средняя — Елизавета, толстая, рябая, неповоротливая, мечтала только об одном — выйти замуж за великого князя. Ее не смущало, что у Петра — жена, что эта умная, честолюбивая женщина ненавидела ее со страстью не за одно то, что спала с мужем, а именно за честолюбивые мечты — их Елизавета и не скрывала ни от кого.

И Панин с грустью думал о дальнейшей судьбе Елизаветы Воронцовой — нет, умный и честолюбивый политик, если и мечтает о чем‑нибудь, то должен за семью замками прятать свои мысли и мечты, никому не имеет права открывать сердце. Всегда найдется враждебное ушко, всегда найдется дерзкий и злобный язычок. Уж он‑то знает, как вредно, бывает обронить неосторожное словцо, уж он‑то давно понял, как ненадежны стены самых крепких замков и дворцов, как тонки и прозрачны самые тяжелые перегородки и занавеси…

Разговоры с княгиней Дашковой убедили его, что не одни только мужчины живут честолюбивыми планами и умеют скрывать затаенные мысли. Княгиня Дашкова, восемнадцатилетняя дурнушка, его племянница и невзрачная особа, нравилась ему все больше и больше…

Младший сын Иллариона Гавриловича, Иван Илларионович, дядя княгини Дашковой, сидел безвыездно в Москве, осуждал братьев Михаила и Романа за слишком сильное желание богатства и власти, потому как женат был на единственной дочери Волынского и знал, чем кончается барская любовь.

Совсем недавно просмотрел Никита Иванович старое дело Артемия Волынского. Чуть было не хватил его удар апоплексический, настолько кровавое дело было. И приходил Никита Иванович к заключению — как ни погоняй историю, а движение ее всегда зависит от сцепления случайностей, состояния умов, уровня умственной силы в обществе и некоторого количества воинской силы под рукой.

Вот хоть бы дело Волынского…

Не будь так завистливы и жадны бояре, пригласившие Анну Иоанновну на царство, будь у них хоть немного согласия между собой, возможно, и в истории России возникло бы парламентское правительство, как в Англии или Швеции. Но нет, слишком уж грызлись между собой бояре, слишком завидовали друг другу, потому и разорвала Анна кондиции, составленные для нее правительствующим Сенатом- Семибоярщиной.

Сколько тогда вольных речей слышалось, тогда, в три недели февраля 1730 года, что и во все времена не слыхать было!

Павел Иванович Ягужинский, славный питомец Петра Великого, кричал с пеной у рта:

— Долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут? Теперь время думать, чтобы самовластию не быть…

Артемий же Петрович Волынский опасался, что вместо одного государя восстанут семь или восемь.

— Слышно здесь, что делается у вас и уже сделано, чтоб быть у нас республике. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий. И так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно…

Словом, разброд в умах бояр был сильнейший — думали ограничить власть самодержавную, да не знали, сколькой мерой отмерить.

Кондиции, не глядя, подписала Анна Иоанновна, да только власть ее самодержавная вернулась в сей же час. Собрались возле Кремля до восьмисот человек, да и закричали:

— Не хотим, чтобы государыня жила по законам. Пусть учиняет, что хочет, как ее отцы и деды делывали. Мы за нее головы сложим.

Разорвала Анна Иоанновна кондиции, с тем и власть самодержавная вернулась.

А казнили только кабинет–министра Артемия Петровича Волынского с приятелями.

Кабинет министров придумал Остерман взамен Верховного совета бояр. Всего три персоны входили в него — старик канцлер Гаврила Иванович Головкин, довольный уже тем, что пережил шестерых царей и ни разу не только не был колесован, но даже не бывал и на дыбе, князь Алексей Михайлович Черкасский, известный ленью, толщиной и сказочными богатствами, и Остерман, который в этом кабинете делал, что хотел.

Старик Головкин через три года умер, за ним последовал и Ягужинский, введенный в кабинет Бироном. Тогда всесильный временщик ввел в кабинет Артемия Петровича Волынского, надеясь на то, что Волынский будет благодарен ему за то, что спас в свое время от топора — сильно проворовался Волынский, будучи казанским губернатором.

Да только на людскую благодарность рассчитывать нечего. Скоро Волынскому власть Бирона стала неудобной — мечтал, чтоб всю получить, а Бирона свалить.

И сочинил он донос на Остермана, как главного помутителя добрых дел, совершаемых честными людьми.

Бирон правильно понял, что сегодня подводит под топор Волынский Остермана, а завтра — станет в том же уличать его, Бирона. И натравил на Волынского саму государыню. Она и ответствовала Волынскому:

— Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю.

— Резолюции от нее никакой не добьешься, — негодовал Волынский в узком кругу приятелей, — герцог Бирон что захочет, то и делает.

А тут ему донесли, что кто‑то на него самого написал басню, да такую скандальную и длинную, что не узнать в ней самого Волынского невозможно. А сочинять такие стихи умел в Петербурге только один человек — секретарь Академии наук Тредиаковский.

И стихи там были такие обличительные, что Волынский взъярился.

«Дел славою своих он похвалялся больно,

И так уж говорил, что не нашлось ему

Подобного во всем, ни равна по всему…»

Не долго думая, вызвал Артемий Петрович Тредиаковского к себе и своеручно вправил мозги. Тот уехал от Волынского с подбитым глазом и глухим ухом…

Поехал было Тредиаковский жаловаться Бирону, да на беду опять в приемной Бирона встретил Волынского. Побивши еще Тредиаковского, велел Артемий Петрович взять пиита под караул и снова лупцевать. Беспамятного Тредиаковского так и оставил под караулом.