Житейские заботы не оставляли Панину времени для долгих раздумий о перспективе русского государства. Он не имел в Петербурге ни квартиры, ни дома, хотя там жили две его сестры и могли бы приютить на первое время. Но он совестился напрашиваться под их кров, он — мужчина, старший в семье, и обязан позаботиться о себе сам, да еще и приглядывать за остальными. Петр давно был на войне, сражался в рядах русской армии с прусским королем, отличился в сражениях, но его больная жена оставалась в Петербурге, и о ней тоже надо подумать и помочь…

Словом, собирался он в Петербург с тяжелыми мыслями, сердце его уже не рвалось в столицу, он отвык от восточной роскоши и самодурства, ему претила глупость и продажность чиновников Елизаветы, хотя он насмотрелся и на продажность шведских политиканов. Он гордился тем, что сумел добиться от государственного совета решения выступить в Семилетней войне на стороне России, втайне радовался, видя, как рвет и мечет сестра Фридриха Ловиза Ульрика, как готовит переворот, с тем чтобы лишить власти и влияния государственный совет, как близка к отчаянию, что ничего не удается. Заговор раскрыт, и снова унижения и оскорбления королевской четы, и снова голосование в совете, которое торжествует над королевской волей…

Ему, однако, никто не сказал ни одного доброго слова по этому поводу. Да и кто, собственно, мог сказать ему спасибо, только сама Елизавета, а все действия Панина ругаемым и хулимы его противниками, то бишь Шуваловыми, так что одобрения и поддержки не находил он ни у кого, кроме как у Бестужева. А теперь и Бестужев попал в опалу, изгнан и сослан в свое родовое имение. Слава Богу, хоть не казнен…

Что ждет его в Петербурге, кто окажет ему поддержку, гостеприимство, кто пустит его под свой кров? Он прекрасно понимал, что назначение на высокий и такой вроде бы спокойный пост воспитателя великого князя — это, в принципе, почетная отставка. «Учитель, — горько думал про себя Никита Иванович, — непыльная работенка». Да, конечно, это связано с падением Бестужева, а Бестужев ему служил единственной опорой и ниточкой, привязывающей к трону и России.

Впрочем, утешал себя Панин, сказывали же ему, что обер–гофмейстером двора великого князя Павла мечтал видеть себя Иван Иванович Шувалов, слывший достойнейшим и образованнейшим человеком, создавшим в Петербурге Академию художеств. Но Академия, в сущности, служила лишь департаментом развлечений двора ее императорского величества, изготовляла фейерверки, шутихи, петарды, превращала дворцовые праздники в яркое праздничное зрелище. Знакомый со всеми профессорами Петербургского университета и покровительствующий русским ученым, особенно Ломоносову, Шувалов слыл меценатом, но Панин знал, что он, выдвигаясь на должность гофмейстера, думал о том, чтобы упрочить положение своей семьи и при будущем правителе…

Грустные и горькие мысли Панин тем не менее держал при себе. Иногда лишь поверял кое–какие размышления барону Ассебургу, незадолго до отъезда Панина назначенному посланником Дании в Стокгольм. Они сдружились в эти последние недели пребывания в Швеции, часто обедали вместе, выезжали на охоту, беседовали. Пожалуй, никому бы не смог поверить своих мыслей Панин, кроме как этому блестящему молодому дипломату, обладающему пока что открытой и искренней душой. Но и с ним Панин вел себя осторожно, лишь вскользь делая замечания. Усвоил правило: никогда ни с кем не говорить откровенно. Каждое лыко в строку — таково первое правило дипломатии.

Теперь он уже был посланником, теперь он мог бы быть откровеннее. Но уши есть везде, а длинный язык оборачивается длинной веревкой вокруг шеи…

Наконец, в начале мая шестидесятого года отправился Никита Иванович в обратное путешествие в родную Россию.

Какой‑то он найдет ее?

Петербург встретил его неласково. С Невы задувал северный ветер, сирень, расцветшая кое–где в садиках возле ухоженных городских домов, засыпана была снегом. Снег в начале мая не редкость в этих краях, но теперь, когда уже расцвела сирень, когда дни стали такими долгими, что сливались с голубизной ночи, это казалось невероятным. Но весна шестидесятого изобиловала такими контрастами. То снег, то такое тепло, что за день выбивается и покрывается все зеленым ковром травы на осадистых берегах реки, а синей ночью изморозь покрывает отросшую за день траву, и утром она оттаивает от серебряных блесток каплями слез. И странно было видеть, как среди обсыпанных пушистых веток проглядывали зеленые крупинки листочков. Деревья, словно в серебряном уборе, сверкали на солнце снегом и блестками льда, а листочки знай себе жили среди холода и белой пороши снега. Не брала их суровая весна со своим мрачным великолепием.

Панин не узнавал Петербурга времен своей молодости. Васильевский и Аптекарский острова соединились с центром столицы ажурными мостами, берега, низкие и осадистые, подперлись камнем, и черная вода Невы плескалась в гранит с тихим шорохом и рокотом, а по набережным возле недостроенного еще Зимнего дворца можно пройти, не замочив ног в талых лужах снега, пестревших на окраинах. Вдоль дорог можно еще видеть трупы павших лошадей с торчащими ребрами и выклеванными воронами внутренностями, но ближе к центру мостовые застланы свежей соломой, а кое–где и брусчаткой, и колеса резко стучали об эти мостовые, заставляя ездоков трястись в такт.

Елизавета постоянно издавала указы, предписывала губернатору запрещать быструю езду, убирать свалки нечистот и мусора, избегать пронзительных криков и свиста погонщиков лошадей. Но предписания, как и везде в России, выполнялись плохо, и на окраинных улицах возле берегов реки громоздились горы всяческого мусора, а нечистоты сваливались в реку и доходили нередко чуть ли не до самой середины.

Высунувшись в окошко богатой кареты, Панин с жадностью наблюдал за городом, любовался окутанными снегом сучьями деревьев, их серебряным убором и зелеными островками травы, выступающей из‑под изморози, видел спокойную черную воду Невы, мрачно и одиноко, бесстрастно и холодно бившую в каменные сваи мостов, текущую, как всегда, сильно и быстро, несмотря на все препятствия. Льдин уже не было на реке, но весенняя вода даже на взгляд казалась студеной и грязной.

Ему встретилась целая процессия арестантов, звенящих кандалами. Елизавета запрещала нищенство, солдаты вылавливали бродяг и татей, но тюрьма не кормила своих обитателей, и с самого утра кучками выходили узники на улицы по надзором инвалида и протягивали руки за подаянием, вымаливая себе еще один день жизни.

Скорбная процессия, скованная одной цепью с кандалами тюремных обитателей, тонкими голосами просила кусок хлеба за ради Христа. И сердобольные кухарки, горничные и нередко сами обитательницы высоких хором выходили на улицу с целыми корзинами булок и кренделей, наделяя мрачных, заросших космами бород бывших разбойников черным и белым хлебом, рыбными остатками праздничных и постных дней, кусками говядины и крольчатины.

Жива в русском народе потребность хоть кого‑то утешить, хоть кого‑то накормить….

Остановился Панин теперь в доме княгини Дашковой [12]. Молоденькая княгиня приходилась ему племянницей по какой‑то линии, и хотя состояла она в родстве с врагами Панина Воронцовыми, но поселила у себя в свободной половине бывшего дипломата. Арендную плату Панин вносил исправно, а княгиня очень нуждалась в деньгах.

К первому визиту во дворец Никита Иванович готовился долго и старательно. Обновил гардероб, приобрел новый парик, начистил перстни, которых у него было великое множество, и с трепетом душевным поехал на прием к императрице. Какой‑то он найдет ту, что двенадцать лет держала его сердце на замке, ту, что не давала ему забыть себя ни на одну минуту? Из‑за того, что всегда вставала любимая перед глазами, едва Панин заглядывался на какую‑нибудь женщину, он так и не обзавелся подругой жизни, так и не приглянулась ему ни одна, хотя и случались в его жизни приключения…

В первую минуту он не узнал ее. В огромной опочивальне стояла под красным парчовым балдахином, затканным золотом, огромная императорская кровать. Парчовые же занавеси по бокам балдахина скрывали лежащую под теплыми мягкими пуховиками бледную усталую женщину со слегка пожелтевшей кожей лица и пухлыми тяжелыми руками, бессильно лежащими по бокам. Туманный просверк газовых покрывал заставлял видеть ее лицо словно сквозь пелену тумана и дождя. Резные колонки балдахина высились по бокам кровати, словно солдаты на страже.