На престол в случае смерти Елизаветы восходил Петр III. Но политика этих двух людей была совершенно противоположной. Елизавета вела Семилетнюю войну против Пруссии в союзе с Австрией. А для Петра Фридрих II, прусский король, стал идеалом. Ему поклонялся голштинский принц, считал за счастье служить в его армии хотя бы капралом.

И результат обморока Елизаветы не замедлил сказаться на военных действиях.

Русская армия под командованием Апраксина перешла через Прегель и двинулась к Кенигсбергу в Начале августа, почти за месяц до злополучного происшествия с Елизаветой. 18 августа русские войска вошли в лес под местечком Гросс–Егерсдорф. Узкие, почти непроходимые дороги не давали войскам возможность выстроиться. Целую ночь солдаты были под ружьем и на рассвете собирались двинуться в путь, чтобы окружить врага.

Но они не успели этого сделать. Трубач пруссаков, уже вышедших из Коркиттенского леса и построенных в боевой порядок, заиграл атаку. Генерал Фридриха II Левальдт застал Апраксина врасплох во время опасного и сложного маневра.

Смятение, вопли, крики, беспорядок начались в русских войсках. Правильная атака пруссаков и залпы артиллерии превратили войско в беспорядочную толпу. В несколько минут были перебиты Нарвский и второй Гренадерский полки, убит генерал Зыбин, а смертельно раненый Лопухин, тоже генерал, попал в плен.

Русские дрогнули и были отброшены к лесу. Казалось, что поражение неизбежно. Но тут произошло то, что поражает и поражало всех военных историков. Через лес, по болотам, считавшимся непроходимыми, примчался на поле сражения третий Новгородский полк и ударил в штыки. Вел его молодой Румянцев. Он выступил самостоятельно, Апраксин, потерявший голову от страха, перестал командовать. Еще четыре полка, остававшиеся в арьергарде, по собственному почину выступили на поле сражения. Они ударили с такой стремительностью и с таким жаром, что Левальдту ничего не оставалось, как скомандовать отступление и открыть русским дорогу на Кенигсберг.

Все расчеты Фридриха, не принимавшего всерьез русскую армию, были разбиты. Теперь Апраксину ничего не стоило через завоеванную им Восточную Пруссию соединиться со шведами, которые уже находились в Померании, и вместе с ними появиться под стенами Берлина.

Подвинувшись вперед, через несколько недель Апраксин отступил и перешел за Неман.

В конце сентября Елизавета окончательно встала на ноги, и Апраксин был не только смещен с должности главнокомандующего, но и попал под следствие. Елизавета поняла, чьим письмам обязана Пруссия своим спасением. Апраксин скончался во время первого же допроса, но Елизавета призвала к ответу великую княгиню Екатерину Алексеевну. Та писала Апраксину в армию, и только уничтоженные письма не позволили Елизавете судить ее за государственную измену.

Конечно, ни Машенька, ни Аннушка не знали обо всех этих хитростях, но они видели, как день ото дня все более мрачной и замкнутой становится императрица.

А потом по всему двору разнесся слух — арестован канцлер Бестужев. Французский посол в Петербурге маркиз Лопиталь так писал Людовику XV обо всех интригах молодого двора и Бестужева:

«Первый министр нашел средство соблазнить великого князя и великую княгиню настолько, что они убедили генерала Апраксина не действовать так быстро, как то приказывала императрица. Эти интриги велись на глазах императрицы. Но, так как ее здоровье тогда было очень плохо, она только о нем и думала, между тем как весь двор поддавался желаниям великого князя и в особенности великой княгини, вовлеченной в дело ловкостью Вильямса (английский посол) и английскими деньгами, которые этот посол передавал ей через посредство Бернарди, своего ювелира, признавшегося во всем. Великая княгиня имела неосторожность, если не сказать смелость, написать генералу Апраксину письмо, в котором освобождала его от данной ей клятвы удерживать армию и разрешала привести ее в действие. Г. Бестужев показал однажды это письмо в оригинале г. Быкову, уполномоченному императрицы–королевы (Марии–Терезии), приехавшему в Петербург с целью поторопить операции русской армии. Тогда тот почел своим долгом доложить об том графу Воронцову, камергеру Шувалову и графу Эстергази (представителю венского двора). Это был первый шаг, повлекший за собой падение Бестужева».

Однако дело было даже не в этом. Враги канцлера проведали, что у Бестужева имеется манифест, составленный канцлером, о привлечении Екатерины к управлению империей. Они‑то и внушили Елизавете, что в бумагах канцлера непременно найдется что‑то, касающееся ее безопасности. Это и склонило царицу к окончательному решению — арестовать Бестужева.

Екатерина замерла в ужасе. Но Бестужев даже из‑под ареста нашел способ успокоить свою сообщницу — он написал ей записку, переданную верным человеком, что манифест о ее восшествии на престол сожжен. И великая княгиня успокоилась. Следующим же днем, встретив высокопоставленных чиновников, которым поручалось вести следствие по делу Бестужева, графа Шувалова, графа Бутурлина и князя Трубецкого на балу по случаю помолвки Льва Нарышкина, она весело спросила:

— Что значат эти милые слухи, дошедшие до меня?

Голос ее не дрогнул, она задала свой вопрос весело и непринужденно.

— Нашли ли вы более преступлений, чем преступников, или больше преступников, чем преступлений?

Они что‑то бормотали в ответ, а граф Бутурлин просто ответил:

— Бестужев арестован, но мы не знаем еще, за что…

А когда Екатерине передали записку от Бестужева через голштинского министра Штампке, она вовсе успокоилась и повела себя еще более самоуверенно.

В записке было всего несколько слов:

«Не беспокойтесь насчет того, что знаете. Я успел все сжечь».

Давно уже не говорила она Елизавете: «Виновата, матушка», как в первые годы своей жизни во дворце.

А Елизавета, очнувшись от своих обмороков, которые становились все более частыми и продолжительными, уже не видела многих своих приближенных. И, когда спрашивала о них, ей отвечали, что они при великом князе и великой княгине…

И только Аннушка и Маша не покидали больную императрицу. Они ночами и днями просили позволения сидеть у ее постели, со всех ног бросались исполнять ее распоряжения. Елизавета еще императрица, еще хозяйка империи, но те, другие, молодые, уже забирают всю власть в свои руки. И двор ее редеет с каждым часом. А что могут эти две молоденькие верные служанки?

Здоровье государыни с каждым днем все более и более ухудшалось. Бесконечная война, которую осуждало ее религиозное чувство, а гордость заставляла продолжать, непрерывные заботы о внешних и внутренних делах, тяжело давившие ей на плечи, явная глупость Воронцова и всех его министров, вызывающий тон и скандальное поведение великой княгини, странности и преступные происки племянника, великого князя, — все эти интриги, направленные против нее, все доставляло ей боль.

При всем том она оставалась женщиной, сожалеющей о своей увядающей красоте, и безумный страх смерти отравлял ей жизнь. Теперь Елизавета часами рыдала, и эти истерические припадки повторялись, невзирая на лечение нового лейб–медика Пуассонье. А эти не закрывающиеся раны на ногах, когда стоять уже невозможно! И еще частые и изматывающие кровотечения из горла. Она запиралась в своей спальне, и никому не было доступа к больной императрице — только немногие избранные да иногда министры с докладами посещали Елизавету.

Часами она рассматривала новые дорогие материи, иногда примеряла костюмы и говорила со своими фрейлинами о тряпках. Иногда находило на нее просветление: выбрав удачный костюм, Елизавета объявляла о своем намерении быть на балу или в театре. Какая суета тогда поднималась вокруг! И Аннушка, и Маша не жалели ног, радовались, что видят свою повелительницу веселой… Но едва она надевала платье, причесывалась, затрачивала долгие часы на туалет, как силы оставляли ее, и, взглянув еще раз на себя, государыня отменяла спектакль или праздник и оставалась в своей опочивальне, ничего не делая, предаваясь лишь грусти.