Маша и Аннушка давно знали эту церковь. Золоченый иконостас украшался старинными иконами, а резные врата напоминали кружево — так затейливо переплетались в них ветви деревьев, цветы, птицы.

Мощный бас священника потряс всю церковь: началось славословие Богородице. Ему откликнулся ангельский хор певчих, сладко и мелодично восхвалявших Небесную Заступницу. Маша почувствовала, как на глаза ее наворачиваются слезы — она всегда плакала во время службы, ангельское пение навевало на нее невыразимую грусть. Анна, напротив, была серьезна и сосредоточена, но слез не лила…

Маша утерла глаза, перекрестилась на образа и стала тихонько рассматривать убранство храма, чтобы отвлечься и не разреветься в голос, как это уже не однажды с ней случалось. Битком набитая церковь смешала людей всех званий. Больше всего тут было простолюдинок в темных платочках и темных одеждах. Словно живые цветы расцветали между этими темными одеждами наряды придворных. Но все вместе стояли на коленях, крестились и подпевали хору, молились, подхватывая слова священника. Особая атмосфера стояла в церкви, благодаря мелодичному пению.

Неожиданно Маша увидела, как перешла на другое место императрица. Никто в церкви не смел и пошевелиться, да и народу — не протиснуться. Однако Елизавета не стояла на месте и во время службы не раз переходила туда и сюда, а то и вовсе выбиралась на воздух. Так и теперь. Походив по церкви (народ почтительно давал дорогу императрице), Елизавета тихонько подвигалась к выходу. Никто и не заметил, как императрица вышла. И только Маша пошла за ней. Вдруг спросит что‑нибудь, что‑то понадобится…

Но Елизавета спустилась по высоким ступенькам паперти, сунула в руки сидящим нищим несколько монет и прошла от крыльца к видневшейся дорожке, заросшей травой.

Маша следила за ней глазами и только удивлялась, почему никто из высших чинов и сопровождавших императрицу статс–дам не пошел за Елизаветой. Одна, в розовом платье струящегося атласа, в плоеном кружевном чепце на голове, задумчиво шла Елизавета по дорожке и вдруг остановилась. У Маши так и замерло сердце.

Императрица постояла мгновение, покачнулась и стала медленно оседать на землю. Ноги ее подогнулись, и она раскинулась на зеленой траве, подогнув ногу и опираясь плечом о землю. Потом и голова ее откинулась на траву, и тут Маша с ужасом поняла, что не знает, как поступить в этой ситуации. Бежать — позвать на помощь? Бежать к Елизавете, спросить, чем помочь? Что делать? Она кинулась обратно в церковь, подбежала к Ане.

— Государыня упала, лежит на траве, — дернула она ее за руку.

Анна дико взглянула на Машеньку.

И обе пулей вылетели из церкви.

Возле государыни уже толпился народ. Никто не смел подойти близко, тихо разговаривали. Одна смелая старуха приблизилась, накинула на лицо императрицы платок.

И перекрестилась.

— Мертвая, что ли? — вскинулась Анна.

И убежала в церковь — звать старших, спросить, что делать.

А Маша подошла ближе, встала на колени возле Елизаветы и так стояла, не зная, как быть — снять платок с ее лица или оставить так…

Анна протиснулась к Шувалову. Он стоял на коленях, мелко и часто крестился и бил лбом в коврик, положенный возле ног.

Аннушка дернула его за руку. Александр Иванович резко повернул к ней лицо, глаз его забило мелким тиком…

— Государыня на земле лежит, — только и успела шепнуть Анна, как старик резко поднял свое грузное тело и заковылял к выходу, расталкивая молящихся.

Священник продолжал мощным густым басом возглашать славословия в честь Рождества Богородицы, а все внутри церкви вдруг заволновались, придворные вскочили с колен и бросились к выходу. В дверях образовалась давка, никто не знал, в чем дело, крики и шум заполнили храм.

Толпа выплеснулась на паперть и увидела другую толпу, стоящую вокруг простертой на земле государыни.

Александр Иванович уже распоряжался, руки его мелко и быстро тряслись, правая сторона лица дергалась в нервном тике.

Послали за лекарями. Но лейб–медика царицы Кондоиди не оказалось, он остался в Петербурге, отговорившись нездоровьем.

Бестолково бегали и суетились придворные, не зная, что делать. Гофмейстерина опустилась на колени возле государыни, пыталась дать ей понюхать нюхательную соль. Руки у нее тряслись, и флакончик с солью то и дело ударял императрицу то в губы, то в нос.

Заместитель Кондоиди француз Фюзадье явился не скоро: его сыскали где‑то у местных жителей.

Когда он пришел, вокруг тела императрицы уже стояли ширмы, народ толпился в отдалении. Тут же приготовлена была кушетка. Но никто не знал, можно ли переложить царицу с земли на кушетку. Единственное, что смогли за эти несколько часов сделать — огородить ширмами…

В ужасе и смятении суетились вокруг ширм люди, охали и ахали фрейлины, сумрачно размышляли о будущем высшие придворные чины, которых забрала с собою из Петербурга государыня. У всех на уме только один вопрос: конец это или нет? И что будет? Каждый дрожал за свое место, каждый думал, куда бежать, к кому подольститься…

Александр Иванович храбро распоряжался, но и у него захолонуло сердце — а ну как это конец? Тогда на престол взойдет Петр, а Александр Иванович не всегда бывал с ним любезен. Вот уж когда отольются кошке мышкины слезы…

Фюзадье сначала долго размышлял, приоткрывая императрице веки, слушал сердце, прижав ухо к августейшей груди, наконец, решил, что самое важное дело — пустить кровь. В XVIII веке от всех болезней пускали кровь — это действительно давало облегчение в некоторых случаях. Но здесь, верно, был другой случай. Кровь капала из ноги в подставленный медный таз густая, тяжелая и сразу же застывала.

Но облегчения не последовало. Елизавета все не открывала глаз, хотя дыхание с хрипом вырывалось из горла.

Не помогало ничего — ни кислая вода, приложенная к вискам, ни нюхательная соль, ни смоченное мокрое полотенце, возложенное на лоб. Никто не знал, что делать дальше. Даже Александр Иванович, сразу же взявший бразды правления в свои руки, бестолково бегал туда–сюда, дергая теперь уже всей правой половиной лица.

Пришел священник, отслужив службу при пустом храме — все прихожане высыпали на улицу и стояли в отдалении от ширм, за которыми укрыли тело государыни.

Маша и Анна с ужасом смотрели на всю эту суету. Впервые они видели обморок такой продолжительности, впервые видели, как стали потихоньку исчезать некоторые придворные, спешившие сообщить весть о болезни императрицы в Петербург, знакомым, родным.

Почти два часа старался Фюзадье привести Елизавету в чувство, но ничто не помогало.

Наконец, он распорядился положить ее на кушетку и отнести во дворец.

У постели императрицы собрались те немногие, которым не грозила опала нового государя, буде он появится. Государыня лежала недвижимо, и только крохотная голубая жилка на шее свидетельствовала, что она еще жива. Она билась ритмично и медленно…

К ночи веки Елизаветы медленно поднялись. Мутный взгляд постепенно становился все более осмысленным, наконец, она повернулась на своем ложе.

Взгляд ее остановился на Александре Ивановиче, и она знаками показала ему на рот. Говорить не могла — прикусила язык…

Тотчас принесли лекарственные отвары, Фюзадье попробовал их из августейшей чаши и поднес императрице. Она рукой оттолкнула чашку и глазами показала на штоф с квасом, всегда стоявший в ее опочивальне. Фюзадье в ужасе замахал руками, замотал головой, но Александр Иванович уже наливал квас.

Придерживая чашку, он поднес ее ко рту императрицы, и она с удовольствием сделала несколько глотков… После этого опять закрыла глаза и погрузилась не то в сон, не то в беспамятство.

На другой день вызвали Кондоиди, он прискакал на третий день и неотлучно находился у постели больной почти целую неделю. Она то приходила в себя, то снова теряла сознание.

Курьеры поскакали из Петербурга в действующую армию, курьеры повезли депеши в иностранные государства.

Императрица выздоровела, но последствия ее обморока и болезни были самые тяжелые.