Я нахмурился.

Не забив ни одного шара, я рассыпался в восхищенных комплементах, обворожительно улыбаясь девушке и откровенно оглядывая ее прекрасную фигуру, но и этот бой был мною проигран. Женщина была оплачена другим.

Тони вечно мне мешает, особенно в последнее время! Уж и не знаю, от каких это таких проблем он утащил меня прочь «погулять и проветрить мозги».

Ладно, что уж тут? Имеем, как говорится, то, что есть, но, думается, нежиться на простынях, обнимая гибкое женское тело было бы куда приятнее, чем полночи бродить по вонючим подворотням, ища выход. Куда теперь? Я остановился, оглядываясь, прислушался, но все было по-прежнему тихо. Неужели все это дудки, и жители беднейших кварталов по ночам, как им предписано городом, не покидают своих убогих жилищ? Пожалуй, я бы возблагодарил Высших за такой исход. Может потому Энтони без страха шлялся по Нижнему ярусу?

Шива, — я тихо фыркнул, — прозвище какое-то.

Небо стало еще чернее, а одинокая звезда, неотступно следовавшая за мной, ярче. Узкие улицы словно сами удлинялись, идти становилось все тяжелее, а сердце от каждого шороха норовило выпрыгнуть из груди, неприятно колотясь где-то в горле.

Привыкнув относиться к своей жизни спокойно, я, видят Высшие, дорожил ею может быть даже больше многих других. Уже однажды у меня пытались ее отнять, уже однажды я отвоевал ее у людей, что не спали в тот вечерний час; у домов, равнодушно глядящих оконными проемами; у улиц, которые не хотели кончаться. Как сейчас…

Сзади раздался крик, что-то загрохотало. Вот оно, пришло время, и я зря успокаивал себя ненужными надеждами. Улицы оживали. Первая же встреча с каким-то оборванцем, выскочившим из-за угла и вцепившимся в мой рукав, чуть не остановила мое сердце. Я сначала испугался, а потом обозлился, но не на бедняка, шепеляво просившего денег и показывающего мне лишенную четырех из пяти пальцев руку, а на то, что сам так испугался какого-то бродяжки. Это вылилось в необычайную жестокость, с которой я сначала сбил попрошайку на землю, а потом пару раз пнул под ребра, заставив завывать и скулить как собаку.

Зрелище извивающегося и хнычущего человека заставило меня попятиться, в голове было пусто, меня била легкая дрожь.

Дурак, — сказал я самому себе, — пугливый дурак.

Так, не поворачиваясь спиной, я пятился до поворота, потом торопливо вывернул дорогую куртку подкладкой наружу, надеясь, что это сделает мой вид менее привлекательным, а потом опрометью бросился прочь, пытаясь либо пробегать мимо появившихся на улицах силуэтов, либо сворачивать на параллельные улицы, чтобы не встречаться с большими группами. Я знал, что совершая хаотичные метанья, свожу на нет все свои старанья выбраться из Нижнего города, но любая встреча сейчас могла закончиться для меня так же, как для того бродяжки. Я буду ползать по асфальту, роняя кровавые слюни, и молить о пощаде…

Меня передернуло, я замедлил шаг. Нечего убегать, нужно думать. Возможно, есть смысл вернуться к тому дому, где я оставил Энтони, и провести ночь за надежной дверью. Но этот дом я теперь не найду, я ушел уже слишком далеко, да и свету на улицах вроде прибавилось. Это значит, что я на верном пути! Мне бы только выйти на одну из главных улиц, они прямые, как стрелы, пронизывают все бесконечные кварталы насквозь, выводя к самой вершине.

Не желая сознаваться перед самим собой, что окончательно перетрусил, я достал сигарету и чиркнул зажигалкой, но та сразу потухла Ругнувшись, я хотел остановился, чтобы прикурить, но не успел — в темноте налетел на что-то жесткое. Сильно ударившись грудью, я не удержался на ногах и упал на асфальт В мусорный бак что ли врезался в темноте?

Я приподнял вновь высеченный кремнем тусклый огонек, который затрепетал, отбросив на стены вокруг блеклые, едва различимые тени. Света было недостаточно, чтобы прогнать темноту, но в его неровном движении я сделал потрясающее заключение: улица пуста, а я словно бы в стеклянную стену врезался. Разве что воздух мог сгуститься и не пропустить меня в этом пустынном проулке. Груда мусора приютилась у обшарпанной стены, на которой белыми пятнами бугрились старые остатки висевших когда-то здесь объявлений; чуть впереди — обрывки бумаг и обломки пластика, смешанные со стеклом на грязном асфальте. Отвратительно пахло испражнениями.

— Что за демоны? — спросил я у пустой улицы сквозь зубы, встал, зло отряхнув от пыли брюки Хорошо, что не в помои упал, вон они темным пятном растекаются поодаль, да сигарету не выронил.

— Не поминай демонов вслух.

Я не успел повернуться на голос, прозвучавший из-за спины, когда моего горла коснулось холодное лезвие. Я тяжело сглотнул вставший в горле ком и лезвие едва заметно разрезало кожу, заставив меня на секунду обмякнуть от страха. Разум отказал, уступив место животному ужасу, ноги дрогнули, пустота охватила все мои внутренности. В следующую секунду я уже совладал с собой. Храбрость — ненатуральное чувство. Это совсем не то, что чувство голода или желание спать. Это искусственное орудие придумали люди, чтобы быть хоть немного защищеннее. Ничего общего храбрость не имеет и с яростью. Храбрость — это только холод и спокойствие. Насилие над собой. Уничтожение всего, что может помешать. Убеждение, что надо думать, принимать решение и забыть том, что вложено в нас самой природой: животном страхе ужасе перед болью.

Все, что мне осталось — воспользовался этим величайшим оружием людей и взять себя в руки. Грабитель? Ему нужны деньги? Если бы он хотел убить, то я бы уже лежал в луже крови с перерезанным горлом, хрипя, словно поросенок. Значит, у меня есть шанс.

Сердце замедлило биение.

Сигарета по-прежнему торчала у меня изо рта. Я осторожно, не делая резких движений, поднял зажигалку. Прикурил. Человек за моей спиной не мешал. Тщательно выбирая слова, заставив свой голос казаться спокойным и бесстрастным, я тихо проговорил.

— Забирай деньги и вали.

За спиной моей разделся ехидный и довольно резкий смешок, показавшийся на удивление неприятным. Я ошибся.

— Деньги — пыль на мостовой, мне нужен ты, — ласково сказал человек. Казалось, он искренне наслаждается происходящим. И еще мне казалось, я вновь опираюсь на что-то плотное, будто сзади был не человек, а стена. Сам Нижний город смеялся надо мной, заставляя разум рождать странные, необычные картины и ощущения. Этой ночью, казалось, я грезил наяву и меня это пугало, может быть даже больше, чем происходящее.

Я прекрасно знал, что с торговцами людьми не договоришься. Это особенный народ, живущий по правилам, которые ведомы лишь им. Они называют свой кодекс «честью и благородством». По мне — они самые обычные преступники и убийцы. В любом случае, даже если ты предложишь им цену вдвое больше, торговец лишь посмеется над тобой. Они никогда не берут денег у своих жертв, довольствуясь тем, что получают за продажу. Пожалуй, это все, что я слышал о работорговцах, но и этого более чем достаточно. Ничего себе я попал в переплет, когда до спасения — до главной улицы — оставались считанные минуты ходьбы!

На самом деле, все, чем я мог руководствоваться — это догадками и домыслами. Что может знать человек Среднего города о самых низших слоях людского общества? К тому же в мире стало слишком много слухов и чересчур мало фактов. С каждым годом безразлично-тихого существования в городах-гигантах у людей становилось все меньше знаний и все больше лживых предположений, достаточно красивых, чтобы их повторяли на каждом углу. Мало кто не тешил себя, сидя вечерами за кружкой выпивки, придумыванием странных баек и невероятных историй, которые прочие доверчивые простофили слушали с открытыми ртами, удивляясь дикости и нереальности рассказа. Чем страшнее, тем охотнее принимались истории.

И вправду, я ведь не верил раньше, что есть торговцы людьми. Рабы теперь нужны лишь для личного увеселения. Ни их труд, ни их органы сейчас никому не нужны. Нам нечего больше строить, у нас есть все. Медицина дошла до своего пика развития и опала, отказалась от трансплантации органов и тканей, указывая на медленное разложение генетического материала. Политика общества решила позволить миру осуществлять естественный отбор, чтобы укрепить человечество. И так везде, весь мир, кажется, приходит в упадок, прогресс замер…