Ростовцев продолжал поиски, нервничая от телефонных звонков Кичигина, который его торопил.
— Нельзя тянуть, — раздраженно говорил Кичигин. — На верхах, конечно, знают о том узком месте, на котором построено наше дело, и конечно же, постараются это узкое место как можно скорее расшить. Надо успеть…
Хорошо ему толкать в спину, сам-то он будет иметь дело с бумажками, а вот ему, Ростовцеву, будут служить люди, которым надо полностью довериться…
Сегодня, придя на службу, Ростовцев немного нервничал — сейчас сюда должны явиться Залесский и Лукьянчик, он сам не знает, почему вдруг изменил своему правилу и сказал Залесскому по телефону, чтобы они с поезда ехали к нему на службу. Зачем он это сделал? Наваждение какое-то… Ну ничего, они сразу же отсюда уедут.
И, как назло, именно в это утро подвалило сложное дело — надо разобраться в материальных взаимоотношениях с одной немудрящей иностранной фирмой, которая внезапно прогорела, закрылась, и с материальными претензиями к ней следовало поторопиться.
Ростовцев перелистывал папку деловой переписки объединения с фирмой, просматривал финансовую документацию и уже в первом чтении заметил, что по крайней мере в двух случаях были сделаны ничем не оправданные уступки фирме. Цепкая память Ростовцева вытолкнула из своих глубин далекий-далекий день, он вспомнил даже, что день был ненастный, но окна в его кабинете были открыты и разговору мешал шум дождя. А разговор был с сотрудником, отвечавшим за связь с этой фирмой Куркиным. Да, да, Куркин Сергей Акимович. И держался и разговаривал он тогда очень нервно. Что помнилось еще? Как приезжал не так давно фирмач — веселый толстяк, хлопавший всех по плечу и даривший направо-налево копеечные шариковые ручки с эмблемой его фирмы. И все грозился устроить для работников объединения ужин, но кончилось тем, что однажды лишь один Куркин отпросился с работы на обед к фирмачу в гостиницу… Да, еще о том нервном разговоре с Куркиным под шум дождя… Он тогда долго не хотел принести финансовую документацию, а когда принес, стал так многословно ее комментировать, что у Ростовцева не было никакой возможности самому вникнуть в цифры. Все это тогда Ростовцеву не понравилось и даже показалось подозрительным, но он решил отложить серьезное вмешательство в эту историю, у него тогда на столе лежали куда более крупные сегодняшние дела.
Ростовцев сейчас еще раз взялся за финансовые документы — все более чем ясно: каждый допуск в пользу фирмы происходил при участии Куркина, по его предложению… Дело пахло плохо. Подумав, Ростовцев решил, что сам он поднимать это очень неприятное дело не будет, подкинет его директору и сделает это так тонко, что у того будет полная уверенность, будто это он сам вскрыл такое вопиющее безобразие. Так или иначе Куркину будет плохо, очень плохо, — там, где пахнет валютой, дураком быть нельзя.
Ростовцев посмотрел на часы — десять пятьдесят утра. Поезд из Донбасса должен прийти в Москву в десять. Те, кого он ждет, появятся с минуты на минуту. Все-таки он нервничал, и это его злило. Повернувшись к окну, он смотрел в сад — неуютный, голый, заштрихованный мелким, плотным дождем. Контуры новостроек дальше были еле видны. Вдруг по окну хлестнуло дождем, Ростовцева тряхнуло ознобом, он резко отвернулся от окна и подвинул к себе сегодняшнюю «Правду», открыл внутреннюю страницу и наткнулся, точно лбом ударился, на заголовок: «КОМБИНАТОРЫ НАКАЗАНЫ». Стал читать статью осторожно, точно ждал, что в следующей строчке будет про него… Но нет, нет, тут речь шла о комбинациях с каким-то армянским вином. И все же читать было неприятно, было такое почти невольное размышление, что вот они, разделавшись с этими винными комбинаторами, могут взяться теперь за него. Правда, тут же возникла мысль иная: его дело, во-первых, еще и не началось, а во-вторых, он достаточно хорошо заботится, чтобы оно не было раскрыто.
И все-таки на душе у Ростовцева было тревожно. Удивительное дело: столько лет он без особых неприятностей жил в конфликте с законом и моралью общества, и все это время его не покидала тревога, однако это ни разу не подтолкнуло его к мысли — а не пора ли кончить? Он прекрасно понимал, что ему грозит в случае провала. Но с годами, проходившими благополучно, в нем укреплялась уже чисто фатальная вера в свою неуязвимость. Но фатальность — это нечто неисповедимое, а реальным было то, что он каждый раз предпринимал все, чтобы обезопасить себя, и с каждым годом делал это — так он считал — все умнее и хитрее. И все-таки тревога не покидала его, она только иногда затихала где-то на самом дне души, всегда готовая, однако, выплеснуться наружу. Но он и эту непроходящую тревогу считал своим защитным оружием, ибо тревога обостряет бдительность.
Но отчего иногда эта тревога вдруг так удушливо подкатывается к горлу? Последний раз так было с ним совсем недавно…
Секретарем у него работала пятидесятилетняя, скромная женщина Клавдия Петровна. У нее было некрасивое, вечно будто испуганное лицо и красные руки, которые она стыдливо прятала. Ростовцев предпочел бы, хотя бы из чисто эстетических соображений, иную секретаршу, но уволить эту было невозможно, она была исполнительна как машина, и все объединение знало ее как наидобросовестнейшую сотрудницу, ее увольнение, кроме всего, могло вызвать подозрение, а это Ростовцеву было совсем ни к чему. В общем, он благосклонно терпел свою секретаршу, только установил себе дополнительный, не переключаемый на секретаря, телефон.
На прошлой неделе у Ростовцева с секретаршей произошел инцидент, оставивший в его душе свой совершенно неожиданный след… Рабочий день только начинался и начался приятно. Ростовцеву принесли деньги — старый долг ему еще по операции «веники». Он сидел в кабинете один и, приоткрыв ящик стола, любовался пачками двадцатипятирублевок, пересчитывал их. В этот момент в кабинет вошла Клавдия Петровна и, как всегда остановившись сбоку, начала, заглядывая в свою стенографическую тетрадку, докладывать об исполнении распоряжений и заданий, полученных ею накануне. Ростовцев спешно задвинул ящик стола, несколько раздраженно слушал ее ровный и тусклый голос, но, подняв на нее взгляд, увидел, что глаза ее мокрые от слез.
— Что с вами? — прервал он ее.
— Ничего, прошептала она, но продолжать доклад не смогла, отвернулась, и плечи ее начали вздрагивать.
— Вас кто-нибудь обидел? Скажите мне, наконец, в чем дело? Мы с вами на работе и…
Выхватив из рукава кофточки платочек, Клавдия Петровна торопливо вытерла слезы и снова раскрыла свою тетрадочку.
— Что с вами случилось? — Ростовцеву совсем не интересно было знать, что с ней могло случиться, но вдруг случилось что-нибудь такое, что заставит ее бросить работу, или такое, что привлечет внимание и к его персоне… Он встал из-за стола и пододвинул ей стул: Сядьте, успокойтесь и скажите, наконец, что случилось?
— Я живу вдвоем с сыном… — с трудом заговорила она. — Он взрослый… но с детства прикован к постели… У нас был телефон… я просрочила уплату за него, не было денег… а это единственное, что связывало сына, через меня, с жизнью. И я всегда знала, как он… и, как назло, он сейчас заболел… — Она прижала платок к глазам, замолчала, отвернувшись в сторону.
Мозг Ростовцева механически засек ситуацию: позвонить по телефону Ивнякову — и у его секретарши нет проблемы. Но следует ли ему являться сейчас секретарше в качестве Гарун аль-Рашида, обладающего возможностью сделать все?
— Вот что, Клавдия Петровна, — шевельнулся он. — Я вам до зарплаты одолжу, сколько там надо за телефон… шесть рублей? Вот вам десять, можете уйти сейчас с работы, уплатите за телефон, идите к начальнику телефонного узла и напишите ему о болезни сына… Все будет в порядке, я уверен.
Вскоре действительно все было улажено, и спустя два дня она вернула ему с благодарностью десять рублей.
История эта сама по себе уже почти забыта, но Ростовцев остро помнил тревогу, внезапно навалившуюся на него после того, как секретарша ушла из его кабинета, а он, держа в руке полученную от нее старенькую десятку, вдруг вспомнил о тугих пачках, лежавших у него в столе. Впервые он тогда подумал, что деньги, лежавшие в столе, могли бы сделать счастливой его секретаршу и еще много людей, а это значит, что он как бы присваивает чужое счастье, а за такое от суда пощады не жди… Острая тревога прихлынула к горлу, ему стало трудно дышать…
