— Не знаю… Не знаю…

Создалась досадная ситуация: вся цепочка его преступлений была установлена с предельной точностью, и вдруг одного звена в ней не хватает, и, по-видимому, нет никакой надежды его получить — чем сильнее Владков нажимал, тем упрямее тот твердил свое «нет». И непонятно было, отчего он все заметней нервничал? Неужели в этом эпизоде скрыто нечто очень для него опасное, а следствию неизвестное… Так думал Владков, вглядываясь в каменное лицо Залесского.

А в это время Залесский напряженно обдумывал, пора или еще рано сделать тот защитный ход, который он замыслил заранее, когда все еще было в полном порядке. Правда, тогда он думал, что сделает это в самом начале беды, чтобы, не дав навесить на себя обвинений по этому делу, сразу перейти в совершенно другой разряд, где речь пойдет уже не о взятках, а об иностранной разведке и где он будет выглядеть почти героем. Потом он решил немного подождать, выяснить сначала, насколько следствию удастся влезть в их взяточные дела, и, если окажется что раскрыто лишь немногое, можно будет тот защитительный ход и не делать. Теперь выяснилось, что следствию известны даже их аферы с Ростовцевым в Ростове. Судя по всему, ключи по Ростову в страхе и панике передал следствию сам Ростовцев — этот мелкий пижон и трус. Словом, все шло к тому, что защитный ход пора делать, и от этого Залесский все больше нервничал — он все-таки очень боялся госбезопасности…

— О чем вы задумались, Залесский? Вы что, не слышите меня?

— Я вас слышу, — замедленно ответил Залесский глухим голосом и вдруг резко поднял голову, твердо и ясно сказал: — Я должен сделать очень важное заявление.

— Прошу… — Владков подвинул к себе чистый лист протокола допроса.

— Нет. Я сделаю его только представителю госбезопасности.

— Это имеет отношение к делу, которое мы расследуем?

— Ни в какой степени.

«Черт побери, что же это он придумал?» — Владков пристально всматривался в сухощавое лицо Залесского. На левом виске у него быстро-быстро пульсировала жилка, а лежавшие на коленях руки вздрагивали.

— Ну что же… — вздохнул Владков, — ваша просьба может быть выполнена только завтра. Значит, подтверждать вашу встречу с Кастериным в Донецке вы не желаете?

— Подождите до завтра, и вы сами поймете, что интересующая вас подробность чепуха по сравнению с тем… — он запнулся и заключил: — Подождите…

На другой день в девять утра в прокуратуру приехал майор государственной безопасности Сугробов. Владков дал ему почитать материал следствия, касавшийся Залесского. Прочитав, Сугробов задумался.

— После вашего звонка я сделал доступную проверку, результат — ноль. Но вы по телефону зачитали мне все его анкетные данные?

— Все, абсолютно все, — подтвердил Владков.

— Вам известно, что он делал во время войны?

Он объяснил так: война застала его во Львове, не смог эвакуироваться… а потом бежал через фронт и работал переводчиком в лагере для немецких военнопленных.

— В лагере он действительно работал, это подтверждается, а вот со Львовом не все ясно. Но давайте послушаем, что он хочет сказать сам, может, это все и прояснит.

Когда Залесского ввели в кабинет, он так нервничал, что у него отвисла нижняя челюсть, он то и дело подправлял ее рукой. Лицо у него было землистого цвета.

— Вы не больны? — участливо спросил Владков.

— Самочувствие, конечно, неважное, не с чего ему быть хорошим.

— Может, перенести допрос? — спросил Сугробов.

— Нет, нет… — заторопился Залесский — видно, его измотало ожидание этого допроса.

Однако, прежде чем заговорить, он пожелал увидеть удостоверение Сугробова. Внимательно его прочитав, он судорожно вздохнул:

— Я должен рассказать вам, что произошло со мной во время туристской поездки на пароходе по странам Балтийского моря…

О том, что произошло с ним тогда в Гамбурге, он рассказал более или менее точно. Неполной правдой было его утверждение, будто он еще тогда решил, что работать на враждебную разведку не будет, а деньги взял у них только из боязни, что те господа догадаются о его отрицательной позиции и могли с ним расправиться. Он мог бы сказать и всю правду — что его решение не продолжать связи с теми господами пришло несколько позже и было продиктовано только страхом.

Сугробов подумал об этом сразу, но, чтобы убедиться в этом, повел разговор с Залесским о его жизни в разное время, незаметно заставляя его делать весьма серьезные признания нравственного характера. Залесский вынужден был вспомнить все, даже то, как он мальчиком в ленинградской коммунальной квартире играл в войну, по ходу которой отвоевывал себе всю квартиру, до революции принадлежавшую его семье. А затем Сугробов внезапно спросил:

— Как вы оказались во Львове перед самой войной?

Залесский начинает придумывать, будто был послан туда в командировку и что, когда началась война, он не успел ничего и сообразить, как Львов был занят немцами и он оказался у них в плену. Последовал вопрос:

— В каком лагере вы у них сидели?

И Залесский поплыл… Чем больше говорил он неправды, тем все сильнее и безнадежнее запутывался…

Сугробов был опытный чекист, он и виду не подавал, что видит, как запутывается Залесский, слушал его вполне доброжелательно, даже изредка кивал согласно и ничего не записывал, и, только когда Залесский, отвечая на его вопросы о будто бы малозначащих деталях, начинал об уже сказанном раньше говорить иначе, Сугробов мягко останавливал его:

— Вы об этом, Юрий Янович, говорили несколько иначе.

— Разве?

— Да, да, Юрий Янович… Но продолжайте, пожалуйста, и, если можно, уточните, когда и как вам удалось из Львова перебраться в Киев?

— Тогда немцы уже отступали… — неуверенно пояснил Залесский.

— Но отступали-то они, — улыбнулся Сугробов, — от Киева ко Львову, а не наоборот…

Залесский надолго замолчал, делал вид, будто силится вспомнить, как же это было на самом деле. Но тут Сугробов предложил сделать перерыв до завтра. Прежде чем Залесского увели, он сказал ему, что к завтрашнему дню ознакомится с архивными данными, в частности, с архивом красногорского лагеря немецких военнопленных, и потом поможет ему более точно вспомнить, когда и как он оказался в этом лагере.

— Я вам буду благодарен за это… — с трудом проговорил Залесский, потому что в этот момент он уже знал, что завтра ему придется говорить чекисту всю очень опасную для себя правду.

— И еще — сохранилась у вас та открыточка, что вы получили из Гамбурга в Риге?

— О да… В Донецке, у жены она, в шкатулочке…

На другой день Залесскому пришлось рассказать многие неприятные для него подробности своей жизни в оккупированном Львове в тетушкином особняке, на сей раз он сразу «не вспомнил» только свою службу в гестапо. Но пришлось рассказать и про это, иначе становилось непонятным, в чем было принуждение при вербовке его в Гамбурге…

Сугробов допроса не затягивал и попросил Залесского, чтобы он сам написал все, что считает нужным, с учетом тех уточнений, какие были сделаны вчера и сегодня. Залесский увидел, что чекист потерял к нему всякий интерес, и был этим подавлен.

И все-таки он еще не мог поверить в это, и, когда Сугробов начал складывать в папку свои бумаги, спросил:

— И больше вам от меня ничего… не надо?

— А что же еще? — улыбнулся Сугробов. — В свое время уклонившись от связи с западнонемецкой разведкой, вы поступили правильно, они на вас, наверно, поставили крест, и гальванизировать это мертвое дело нет никакой необходимости… Единственно, что я могу пожелать вам, — не петляйте со следователем прокуратуры, как пытались петлять со мной, это еще никогда и никому в вашем положении не помогало. Особенно точно постарайтесь написать о работе в гестапо. До свидания…

Владков дал Залесскому пережить катастрофу последней надежды, занял освободившееся за столом место, открыл чистый лист протокола и спросил:

— Вернемся к нашему делу… Вашу встречу с Кастериным в Донецке вы по-прежнему отрицаете?