* Ты называешь солнце * Ты называешь солнце блюдом… Оригинально. Только зря: с любою круглою посудой Светило сравнивать нельзя! А если можно, значит можно и мне, для свежести стишка — твой череп, сделанный несложно, назвать… подобием горшка! ВЕТРЫ ПОЭЗИИ * * * Поэт перед смертью сквозь тайные слезы жалеет совсем не о том, что скоро завянут надгробные розы, и люди забудут о нём, что память о нём — по желанью живущих не выльется в мрамор и медь… Но горько поэту, что в мире цветущем ему после смерти не петь… Ленинградская обл., пос. Приютино, 1957 СКАЗКА — СКАЗОЧКА Влетел ко мне какой-то бес. Он был не в духе или пьян, и в драку сразу же полез: повёл себя, как хулиган! И я спросил: — А кто ты есть? Я не люблю таких гостей. Ты лучше с лапами не лезь: не соберёшь потом костей! Но бес от злости стал глупей, и стал бутылки бить в углу. Я говорю ему: — Не бей! Не бей бутылки на полу! Он вдруг схватил мою гармонь. Я вижу всё. Я весь горю! Я говорю ему: — Не тронь! Не тронь гармошку! — говорю… Хотел я, было, напрямик на шпагах драку предложить, но он взлетел на полку книг: ему ещё хотелось жить! Уткнулся бес в какой-то бред и вдруг завыл: — О, Божья мать! Я вижу лишь лицо газет, а лиц поэтов не видать… И начал книги из дверей швырять в сугробы декабрю… Он обнаглел, он озверел! Я… ничего не говорю. ПОЭТ Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский. И ходит холод ветреный и резкий. И стены погружаются во мглу. Гранитным громом грянуло с небес! Весь небосвод в сверкании и в блеске! И видел я, как вздрогнул Достоевский, как тяжело ссутулился, исчез. Не может быть, что это был не он! Как без него представить эти тени, и странный свет, и грязные ступени, и гром, и стены с четырёх сторон?! Я продолжаю верить в этот бред, когда в своё притонное жилище по коридору, в страшной темнотище, отдав поклон, ведёт меня поэт… Он, как матрос, которого томит глухая жизнь в задворках и в угаре. — Какие времена на свете, Гарри!.. — О! Времена неласковые, Смит… В моей судьбе творились чудеса! Но я клянусь любою клятвой мира, что и твоя освистанная лира ещё свои поднимет паруса! Ещё мужчины будущих времён, (да будет воля их неустрашима!) — разгонят мрак бездарного режима для всех живых и подлинных имён! …Ура, опять ребята ворвались! Они ещё не сеют и не пашут. Они кричат, они руками машут!.. Они как будто только родились! Они — сыны запутанных дорог… И вот, стихи, написанные матом, ласкают слух отчаянным ребятам, хотя, конечно, всё это — порок!.. Поэт, как волк, напьётся натощак, и неподвижно, словно на портрете, всё тяжелей сидит на табурете. И все молчат, не двигаясь никак… Он говорит, что мы — одних кровей, и на меня указывает пальцем! А мне неловко выглядеть страдальцем, и я смеюсь, чтоб выглядеть живей! Но всё равно опутан я всерьёз какой-то общей нервною системой: случайный крик, раздавшись над богемой доводит всех до крика и до слез! И всё торчит: в дверях торчит сосед! Торчат за ним разбуженные тётки! Торчат слова! Торчит бутылка водки! Торчит в окне таинственный рассвет. Опять стекло оконное в дожде. Опять удушьем тянет и ознобом… …Когда толпа потянется за гробом, ведь кто-то скажет: "Он сгорел… в труде.' |
