Первые слова гимна – «День гнева» – это цитата из книги ветхозаветного пророка Софонии:

День гнева день этот,

день скорби и тесноты,

день опустошения и разорения,

день тьмы и мрака, день облака и мглы.

Именно такую картину и рисует Равель своей музыкой. В начале концерта звучат пустые безжизненные равномерные кварты (контрабасы), затем вступает контрфагот – самый мрачный и низкий инструмент оркестра – играя тему наоборот, в обращении. Когда к нему присоединяются валторны на трех нотах B-A-G – кажется будто сама смерть зависает в воздухе концертного зала.

Мертвый мир простирается перед слушателем, над ним висит зловещее синее облако.

Никто до сих пор не расслышал в этой музыке тему Dies irae, потому что Равель «отрезал» каждую вторую ноту от оригинала и оставил только «скелет» этой темы.

У Равеля – B-A-G, B-B-A-G, D-F-E-D-F-E-D. Если к этому добавить опевание каждой ноты (как это часто делается в церковном пении), то текст этот будет выглядеть так – B-A-B-G-A-F-G. Это и есть Dies irae, тема цитируется и дальше, во всем концерте.

Помню, когда я об этом догадался, сразу позвонил своему бывшему профессору Наумову.

– Лев Николаевич, а Вы замечали Dies irae в концерте Равеля для левой руки?

– Где? Да я 45 лет эту музыку преподаю и не вижу тут никакого Dies irae.

Тогда я сыграл Наумову тему по телефону. Он услышал, понял. Поздравил с находкой.

Потом Равель распределяет образы смерти среди различных инструментов. В оригинальном джазовом строе. Слышатся испанские мотивы – это их извечные игры со смертью.

Музыка постоянно воспроизводит зрительные, чувственные образы. Равель крайне кинематографичен. Его музыка не подходит для кино – онa сама есть кино в звуках.

После побочной партии, в которой фортепиано мелодично «плачет», «всхлипывает» в тех же модуляциях темы смерти, рождается и растет, растет, усиливается марш. Марш через пустыню прерывается пулеметной очередью. Иначе нельзя интерпретировать прогрессию аккордов и у фортепиано, и в оркестре: та-та-та-та-та-та-та – сменяющуюся как бы сползающими мертвыми хроматизмами. Это падающие трупы.

Пауль Витгенштейн, которому посвящен концерт, потерял правую руку в первой мировой войне. Был в в плену в Сибири. Затем служил до конца войны на итальянском фронте. Итальянская армия вела жестокую войну в своих многочисленных африканских колониях. «Африка», черный, джазовый колорит – явно присутствуют в концерте. Мало того, с помощью этого экзотического материала Равель развивает тему Dies, проецирует ее на современную ему эпоху.

Американским джазом (на которые указывают учебники) тут и не пахнет. Равель создает свой неповторимый индивидуальный черный джаз. Испанский, баскский, апокалиптический, но никак не ново-орлеанский.

Тема смерти звучит у Равеля и страшно, и заманчиво (кларнеты, гобои). Иногда мучительный и сладкий зов смерти прерывается короткими мелодичными вставками-бурлесками, мне видится в этих спонтанных всплесках контрастных светлых созвучий – африканская природа, оазисы, птицы. Как истинно великий художник, Равель в этих эпизодах показывает контраст между вечно играющей, резвящейся природой и разрушительной сущностью человека.

Заканчивается концерт не триумфом жизни, а апофеозом смерти и небытия, оркестр ревет всеми инструментами – и медью, и ударными, и струнными, заглушая фортепиано, звуки которого вливаются в общую вакханалию смерти как одна из красок. Концерт дисгармонично обрывается – это смерть приходит на костяных ногах и несколькими страшными ударами прекращает течение бытия.

Через десять лет после написания этого концерта началась Вторая Мировая Война.

Тигран Вартанович Петросян был невысокого роста, довольно хрупкого телосложения, с кругленьким животиком, на котором он уютно складывал свои небольшие руки. Даже прогуливаясь или стоя беседуя с кем-либо, он уютно перебирал пальчиками сложенных на животе рук.

Носил он модные и удобные туфли, аккуратненькие брючки темно-синего или серого цвета с подтяжками, красивые мягкие рубашки и элегантные пиджаки. Летом – легкую бежевую курточку, зимой – уютный толстый вязаный свитер. Любил шляпы и плащи с пелеринкой.

У него было смуглое лицо с большим кавказский носом и оттопыренными ушами, темно-карие, немного печальные, мудрые глаза посверкивали в глубоких глазницах. Во время игры в шахматы он морщил лоб… Мне он казался воплощением уюта и достоинства. Находясь с ним рядом, я невольно вспоминал снежные вершины Арарата – символа и боли армянского народа, слышал чарующие грустные звуки дудука, вспоминал о розовом весеннем цвете персика и сапфировом Севане.

Петросян купил дом в Барвихе и прожил там 16 лет, почти не выезжая в московскую квартиру.

Это был красивый, просторный, двухэтажный деревяннокаменный особняк с огромной столовой на первом этаже. Дворец. Как и почти все другие советские знаменитости, Тигран любил не просто комфорт, а комфорт на американский лад. У него был огромный американский телевизор, американская стиральная машина, холодильник «дженерал электрик», большой американский автомобиль. То ли «кадиллак», то ли «олдсмобиль». Водила машину его миниатюрная жена Рона. Подкладывала под себя три подушки, связанные ремнем. Сам Тигран за руль не садился…

Он и по обочине дороги никогда не ходил, боялся свалиться в кювет…

Рона Яковлевна, несмотря на свой малый рост, обладала энергией ракетоносителя. Они с Тиграном часто вспоминали, как Рона тащила его на финальный матч с Ботвинником. Тигран кричал: «Не хочу, не пойду, устал!». Рона же пихала его руками в спину и шипела: «Нет, пойдешь, лентяй, нет, пойдешь, осел». Кинула его в машину и увезла на матч. Тигран кивал головой, стыдливо улыбался и бормотал: «Ну Роноцька, Роноцька, перестань выдавать секреты фирмы».

Тигран часто ходил в гости к Алхимовым. Жители Барвихи вообще ходили друг к другу в гости регулярно. О политике говорили редко. Обменивались светскими сплетнями (слышали, что Ростропович отравился?), судачили о своих коттеджах, обсуждали кто из соседей что купил, хвастались друг другу удачными покупками для своих домов, даже если это была только золоченая ручка для двери в туалет… Разговаривали почти всегда шепотом, потихоньку… Даже в саду или в лесу. Сталинский страх все еще жил в душе брежневской элиты, так же как сталинские цензоры еще правили бал в брежневских газетах, журналах и на телевидении… Уши были тогда и у деревьев, и у цветов… Тигран говорил нормально, не шептал, но о покупках тоже очень любил поболтать…

У Алхимовых была злая немецкая овчарка по кличке Юпитер. Страшный болван. Он был похож на того советского милиционера, который меня расстреливал у японского консульского дома на Вавилова. Можно было сто раз пройти мимо Юпитера, но на сто первый он обязательно кусался. Тигран был знаком с Юпитером много лет, но однажды эта сумасшедшая собака внезапно ощерилась и молниеносно укусила беззащитного Тиграна. Хотя укус был незначителен, Тигран впал в ужасное волнение, позеленел от страха, он был убежден, что в самом ближайшем будущем у него проявится бешенство, которым, «конечно», Юпитер его заразил. Алхимовы запаниковали, так как знали о безумной мнительности Тиграна Вартановича. Тигран страшно боялся уколов, но в тот раз, кажется, даже попросил, чтобы ему вкололи двойную порцию лекарства против бешенства, терпеливо снес все мучения. Несмотря на то, что Алхимовы вывалили на стол для Тиграна целую гору справок о здоровье Юпитера, Тигран продолжал колоться. И потом еще долгое время с опаской смотрел на воду и в зеркало во время бритья, опасался появления пены изо рта…

Тигран Вартанович страстно любил музыку – классику, джаз, поп… У него дома хранилась замечательная фонотека с редкими записями, которые он всю жизнь собирал. За границей Тигран купил дорогие проигрыватели, магнитофоны, усилители и колонки…

Тигран плохо слышал, за ухом у него всегда висел большой слуховой аппарат кремового цвета. Тигран не стеснялся своего слухового аппарата, постоянно его настраивал, не вынимая его из-за уха, аппарат издавал при этом ужасные звуки, пищал и мяукал, а невозмутимый гроссмейстер продолжал спокойно вести беседу.