По Большому залу слонялись пьяные консерваторские придурки с красными повязками на рукавах – дежурные по похоронам. Доцент фортепиано и завкафедрой иностранных учащихся, Иван Олегов – балагур, стукач и сексуальный маньяк, едва держался на ногах. Похороны потому так любимы многими русскими людьми, что можно поплакать, и легально, на людях, налакаться водки.

Говорили, что у бедного Стасика пошла горлом кровь и «внутри все полопалось». Я заметил запекшуюся в уголках рта трупа кровь. Прощай, Стасик! Безобразно рано ты от нас ушел. И вообще все паршиво! Советский лицемерный спектакль, ошибающийся Рихтер, стукачи и пьянь…

В феврале ко мне стали наезжать иностранные гости – агенты из Германии, продюсеры из Англии. Проверяли, в каком состоянии тело. Тело было в порядке. Первые «невыездные» месяцы не так трудны. Все кажется, вот проснешься завтра утром – и кошмар кончится. Защитная реакция психики. Опытные сидельцы рассказали мне, что «самые трудные – второй, седьмой и одиннадцатый годы». Утешили.

Мало кто догадывался, кто стоял за враждебными действиями против меня, поэтому ко мне по-прежнему приходили люди. Иногда я веселился, но по ночам мне становилось плохо. Грудь давил век-волкодав. Когда подступало отчаянье – я не садился в арбатский троллейбус, а залезал в свой любимый «мерседес» и колесил до изнеможения по пустой зимней Москве.

Таня то застревала у меня на недельку, то пропадала на полмесяца. Вместо сближения, еще недавно казавшегося неотвратимым, мы отходили друг от друга все дальше и дальше. Между нами росла невидимая стена. Достопочтенные родители моей жены из кожи вон лезли, чтобы вовлечь Таню в учебный процесс и делание карьеры. Она была тогда на первом курсе консерватории, ей надо было завоевывать медали на конкурсах и сдавать зачеты-экзамены.

И Рихтер тоже делал все, чтобы Таня «покинула мое сердце» и побыстрее. Ревновал к ней меня безумно. Дело доходило до отвратительных сцен. А я любил их обоих (по-разному, разумеется) и пытался, как мог, разрядить ситуацию. При Славе – не упоминал и имени Тани. В разговорах с Таней – забывал о существовании Рихтера. Помогало это мало. И Рихтер, и Таня, чуть что, превращались в злобных и вздорных ревнивых баб.

Заходим со Славой к одному знакомому пианисту. У него там девушка сидит. Красивая, высокая, стройная. Слава вскрикивает, как будто его тарантул ужалил: «Это что, ваш Пупсик?!» Так я иногда Таньку дразнил. За кукольную физиономию.

– Нет, нет, Слава, Пупсик совсем другой, эта девушка моего друга.

Он успокаивался, расслаблялся, и мы спокойно болтали всю ночь напролет.

Увидит Таня меня где-нибудь случайно с Рихтером. Потом дома орет: «Опять ты шляешься с этим старым педерастом? И не надоело тебе ему задницу подставлять?!»

Ко мне тогда стала иногда заходить моя давнишняя поклонница, юная японка Хидеко, дочь японского дипломата. Она брала частные уроки фортепьяно у моей матери. Хидеко исправно посещала мои концерты в Западной Европе, присутствовала на генделевских вечерах с Рихтером в Туре. Хидеко была похожа на изящную статуэтку из слоновой кости – маленькая, хрупкая, с изумительной фигурой.

Однажды она осталась у меня ночевать, засидевшись допоздна за фортепиано. На следующий же день ко мне пришел наш участковый милиционер. Я попросил его прийти в другой раз, он повиновался. Зато в следующий раз пришел с бумажкой.

– Подпишите, пожалуйста!

Читаю бумагу.

– Если гражданка Японии Кобаяси Хидеко еще один раз останется после 24 часов на площади квартиры такой-то, то Вы, гражданин Гаврилов, согласно постановлению такому-то, будете высланы на проживание за 101 километр…

Чудная бумажка. Подписал, а что делать? Участкового я знал давно. И он меня тоже знал и уважал. Поэтому он и давал мне эту бумагу и принимал ее от меня с печалью. Его голубые глаза выражали сочувствие и преданность. А крепко сжатые прокуренные губы наоборот, казалось, манифестировали извечную отговорку палачей – приказ есть приказ!

– Андрей, Вы уж не нарушайте! – Не совсем уверенно произнес участковый и посмотрел на пол. Я положил ему руку на плечо и уверил: «Не буду, не буду нарушать».

Он ушел, покашливая хриплым баском и скорбно качая головой. Звериный инстинкт подсказал мне – на меня началась охота.

В апреле 1980 года я чуть было не убил мою жену Таню.

Подъехал я к тротуару на площади Восстания, где она меня обычно ждала. Таня села в машину. Только один раз взглянув на ее дрожащие губы и округлившиеся от ярости глаза, я понял, что сейчас начнется безобразная сцена ревности. Какая-то пружина сломалась в ее милой головке. Моя несчастная приходящая жена явно дошла до ручки. Мне было ее жалко. И в то же время я чувствовал, что до ручки дошел и я, испугался сам себя, попытался взять себя в руки.

А Таню уже несло как лодку по перекатам горной речки. Она задыхалась от собственных слез и криков. Бешено крыла меня и Славу площадным матом.

Подумал – вот оно это, кимовское, вылезает на свет, как дракон из пещеры, не даром абсолютный слух у моей женушки, все запомнила и теперь, как серной кислотой, на меня прыскает. Через несколько минут я уже не понимал, что кричала Таня, мне казалось, что ее матерные слова, как дикие псы, кусают Славу за сердце. В искаженном от злобы лице Тани я узнал гримасу Боборихи.

– Старуха! – мысленно вскрикнул я в ужасе, как безумный Германн. У меня помутилось в голове. Неожиданно для самого себя, я ударил Таню в висок. Она онемела и стала вываливаться из машины, теряя сознание.

Ага, подумал я, заткнулась, стерва! Убью!

Еще одним ударом я выбросил ее из машины на тротуар, потом, не помня себя от ярости, отогнал мой «мерс» задним ходом и нажал на газ. Слава Богу, колеса забуксовали, автомобиль завертелся на обледенелом асфальте, Тане удалось вползти на четвереньках на лестницу и так спасти свою и мою жизнь. Там, где она ползла, на снегу остались маленькие капельки крови.

Весь мой аффект проходил, как это пишут в плохих детективах, как будто при замедленной съемке. Где-то внутри головы я слышал задумчивый голос Славы – да, Вы можете убить! Развернулся резко у самых ступеней мерзкого сталинского подъезда. Из под колес «мерса» вылетел снежный веер. Я понесся на Кольцо. Сделав десяток колец по Садовому, я успокоился. Перед глазами у меня еще долго маячила картинка – моя бедная жена, распластавшаяся на подъездной лестнице.

И капельки крови на обледенелом московском тротуаре. Хватит! Развод и как можно быстрее! На следующе утро позвонил Наумов: «Гаврик, что ты делаешь, Танечка лежит с сотрясением мозга!»

Попросил его не вмешиваться в наши дела. А сам подумал – хорошо, что она не в морге, а я не в тюрьме. Подал на развод, приложил справку о болезни жены. Приняли. Попросил ускорить. Вняли. Назначили дату. И года не прожил с женой! А сколько пережили.

Декабрьские мои кошмары, да и вообще все прошлые события показались мне делами давно прошедшими. Время взяло бешеный темп. Сижу, вроде, в опале. А шесть лет интенсивных гастролей со скачками по всему свету представляются мне теперь чем-то вроде медленной сарабанды. Время… никогда не понимал, что это такое! Может быть, время идет себе, как ему и положено, тикают, тикают гринвичские часы, а я, этот самый пианист, спятил. Мои внутренние часы взбесились.

Стою в назначенный день у Краснопресненского ЗАГСа. Нет, думаю, не придет. Появилась. Да не одна, а с пиковой дамой – с Боборихой! Райка одета, как всегда элегантно, но неброско. Танюшка была в своей длинной дубленке со светлой меховой оторочкой, цветными вышивками и в вязаных варежках. Никогда она перчатки не носила, только варежки. Я их всегда хотел ей на ленточке через рукава продеть, как у первоклашек. Показалась мне тогда Татьяна пронзительно беззащитной. У Боборихи в когтях. Райка тут последний камень бросила: «Андрюша, не делай этого, не поправишь!»

Ах ты, сука, думаю, зачем ты-то сюда приперлась! Ты же, гадина, всему виновница. Взял за руку Таню, и, ни слова не говоря, побежал с ней наверх по лестнице. Объявили нам, что мы разведены. Печать, подписи.