Выл, как ужасный ребенок-оборотень, ростом в два метра. Это было отвратительно, нестерпимо.

В полной темноте Слава не издавал ни звука. Могильную тишину нарушало только цоканье каблучков энергичной Нины Львовны, доносящееся из ее половины квартиры.

В духоте и тьме Славиного логова мне иногда становилось плохо, я испытывал что-то вроде сердечного приступа и, не теряя сознания, падал на пол и бился, как в агонии. Вместо того, чтобы как-то помочь мне или вызвать скорую помощь, Рихтер приободрялся и внимательно смотрел на мои мучения. Иногда даже хлопал в ладоши и говорил «бис».

Слава был фанатиком кинематографа. Можно предположить, что именно кино было главным источником его художественной фантазии. В ранний период нашей дружбы он часто показывал мне мизансцены из впечатливших его фильмов. Это были бесконечные сцены насилия.

– И вот представляете, Андрей, он сажает его в зубоврачебное кресло и…

Тут лицо Рихтера становится сладко-вдохновенным, как у Дракулы в момент прокусывания сонной артерии у девушки. Слава встает, огромный, как утес, угрожающе надвигается на меня, в его огромном кулаке появляется жуткая бормашина. Он показывает и вещает…

– И бор-машиной мед-лен-но высверливает ему все нервы в каждом зубе по очереди.

После подобных показов Слава внимательно смотрел на меня, проверял, получил ли я удовольствие от его представления. И тут же показывал и рассказывал дальше.

Герой фильма влюблен в себя и не знает, как полюбить себя еще больше, все перепробовал…

– И вот он подходит к зеркалу в ванной, обнаженный, кладет ЕГО на золоченую раковину, берет нож и мед-лен-но отрезает его по самый корень. На этом фильм кончается. Настоящее блаженство!

На лице у великого пианиста – мерзейшая плотоядная улыбка. Пересказал он мне и «Заводной Апельсин». И там его привлекали только сцены насилия, избиений, сопровождающиеся музыкой Бетховена. Это и был Бетховен Рихтера! Черного юмора и убийственного сарказма Кубрика Рихтер, кажется, и не заметил. Рассказывал и о фильме Пазоллини «Сало или 120 дней Содома». Тут его влекли самые жестокие, садистские сцены – проглатывание иголок, выкалывание глаз, изнасилования мальчиков, массовые убийства.

– Сало – это лучший фильм! Да, эта сцена с говном, они его едят, да, мерзкая старая проститутка жрет серебряной ложкой дерьмо с удивительно красивого блюда. А дерьмо это наложил прыгающий перед ней мужчина. Да, да, да – это наша жизнь, это настоящий реализм.

Так комментировал Рихтер этот чудовищный фильм. Меня от всего этого тошнило.

Несмотря на явную тягу к умертвлению, к смерти, Рихтер на удивление глубоко чувствовал все живое, подлинное. Я не знал никого, кто бы так быстро откликался на живое. Дело было в контрасте. Мертвяку хотелось быть живым! Иногда он тяжко стонал: «Андрей, я не могу люби-и-и-ть, я не могу чу-у-увствовать, я ка-а-амень, чудовище, кривое зеркало…» Это истинное лицо Рихтера советская пропаганда умело скрывала под маской слегка ироничного, возвышенного, не от мира сего, гроссмейстера фортепьяно – над созданием этого образа Рихтер упорно работал всю жизнь. Он был его главным созданием, его главной ложью…

В брежневские времена гнило и распадалось все – от генерального секретаря ЦК КПСС лично до последней полянки в загаженном всевозможными ядохимикатами и радиоактивными отходами лесу. Если бы Рихтер не принадлежал к племени дракул-кадавров, а был бы просто ЖИВ, непосредственен, свободен и светел – кто бы пустил его на олимп советской музыки? Как бы тогда относились к нему его хозяева, советские маразматики-кадавры?

Вы, дорогие читатели, возможно думаете, читая эти строки: «Ну, тут, Гаврилов преувеличивает, малюет черта там, где его нет!» Нет, господа, есть черт. Спросим об этом у детей. Для нас, воспитанников ЦМШ – игра Рихтера была мучением, скукой смертной, тоской зеленой! А мы любили и глубоко чувствовали музыку своими детскими непорочными душами. Зачарованно слушали музыку барокко, Гульд пленял двухголосными инвенциями и концертами Баха, от Моцарта у нас слезки текли. Малыши трепетно чувствуют все живое и настоящее и мгновенно обнаруживают фальшь и обман. Рихтер же был для маленьких музыкантов хуже касторки или рыбьего жира. Только услышав его имя, мы старались спрятаться подальше. Когда мы стали постарше, он вызывал у нас только любопытство – большой, в синем пиджаке, пуговицы золотые, мелочь бренчит в карманах во время концертов в маленьком зале ЦМШ… Нам было интересно посмотреть, как он «ломает» рояль. Не блеском пассажей, как наши старшеклассники, а всем телом, как хиропракт-костоправ. Ходил Рихтер эдакой лебедушкой – кланялся и вихлял задом. Наши старшие товарищи потешались над его ужимками. Мало кто на его концертах слушал музыку, ее как бы и не было – было театральное выступление злой бабы-великана, хиропракта Рихтера. Ни разу Рихтер ни одному карапузу не улыбнулся. Дети не любили его.

Рихтеровское искусство начинало действовать на музыканта в отрочестве. Когда уходит детская непосредственность, а взамен еще долго не приходит ничего. В это время молодые музыканты начинают подражать авторитетам. С начала семидесятых годов двадцатого века не только в СССР, но и повсюду появились полчища «маленьких Рихтеров», мутантов-подражателей. Эти люди во многом определили стиль музыкального исполнительства на последующие сорок лет.

И меня сия чаша не миновала, и я попал под чудовищный пресс этого механического зомби-великана. Он вовлек меня в свою орбиту, как Юпитер – малую планету. Вытравлять Рихтера из самого себя мне пришлось тридцать долгих мучительных лет.

Только сейчас, через четырнадцать лет после смерти Рихтера, я впервые почувствовал, что мир устал от рихтеровской музыки, устал шагать по безводной пустыне, устал от его командорской поступи… Мир хочет любить, плакать, танцевать, радоваться в музыке. Давно пора сбросить оковы псевдоинтеллектуального, тяжеловесного, фальшиво театрального, ложно многозначительного, претенциозно романтического исполнительского стиля Рихтера…

Рихтер бросал друзей одинаково. До тех пор, пока друг был ему полезен и предоставлял себя для его вампирических услад – все было хорошо. Когда же Рихтер чувствовал, что ничего не может больше из друга высосать – тот становился для него «неинтересным».

Как показало время, настоящих друзей у Славы не было и быть не могло. Были какие-то подозрительно яркие дружбы, часто заканчивающиеся из-за того, что Слава ослабевал и «впадал в ничтожество». Настоящую дружбу, на равных, он не выдеживал. Либо выл и ныл, юродствовал – называл себя слабаком, говном. Либо запирался в сортире и дверь не открывал.

Десятилетиями ездил Рихтер на загородные дачи, хотя его туда не приглашали, ходил в гости в Москве, тоже без приглашения, к превосходящим его интеллектом и силой духа «друзьям». Эти люди относились к нему с брезгливостью и гадливостью, часто унижали его. Я несколько раз был невольным свидетелем подобных сцен. Рихтеру-мазохисту приятно было быть униженным. Ему хотелось, чтобы его унижали еще и еще. Это заряжало его дьявольской злобой. Оправдывало и подпитывало его латентный мстительный садизм – главную скрытую пружину его характера и его музыки.

Сравнительно долго Рихтер терпел (и жадно сосал) «друзей-рабов», не вылезающих из омерзительного холуйства. Рабы льстили Рихтеру, льстили грязно, вульгарно, грубо. Его ловили, отзывали, валялись перед ним на полу, просили его поплевать им в лицо, нашептывали ему такое, отчего нормального человека бы стошнило, но на Рихтера действовало безотказно. Что-то в нем было от «товарища Сталина». Слава обожал подойти на цыпочках к «глазку» в двери, чтобы потихоньку полюбоваться на униженного «друга», насладиться его угнетенным состоянием, его жалобными гримасами.

Иногда Рихтера мучила совесть. Например, в случае с художником Владимиром Морозом. Этот умный, талантливый человек прекрасно понимал, как следовало развлекать Рихтера. В этом деле он достиг мастерства – его выдумки, проекты, балы-маскарады, затейливые игры приводили Славу в экстаз. Мороз как «друг» имел, однако, один важный недостаток – он не умел и не хотел холуйствовать. Ни перед Славой, ни перед Ниной. Послал однажды при Рихтере «на хер тупую стерву». Та немедленно воспользовалась ситуацией и поставила Рихтера перед выбором – «или я, или он».