Никаких позитивных изменений в моем положении развод с Хидеко не принес. Наврали гэбисты. Наоборот! За мной стали стаями ходить топтуны – «актеры народного театра КГБ». Пригласили меня поиграть на знаменитой выставке «Москва-Париж» в Пушкинском музее. Сыграл там программу из французкой музыки. Ко мне подошел посол и долго нудно благодарил. Я не выдержал, заговорил о своих проблемах. Его как ветром сдуло.

Отправился я однажды в американское посольство на просмотр знаменитого кубриковского «Сияния». Пошел, хотя дома уже лежала видеокассета, очень уж хотелось пообщаться с врагами КГБ, побыть хотя бы два часа «под защитой чуждых крыл» и посмотреть этот потрясающий фильм на большом экране. Подхожу к посольству, забыл даже, что за мной плетется группа «народных топтунов Советского Союза» из пяти примерно человекообразных. Когда я был метрах в двадцати от входа в посольство, «народные артисты» разыграли за моей спиной свой волчий спектакль. Сначала вроде как «поссорились». И тут же изобразили «драку». И выстрелили несколько раз – якобы друг в друга, а на самом деле – в меня. Я пустился бегом, зигзагами, чтобы не пристрелили. Хорошо еще, амриканские морпехи не стрельнули в ответ, может быть на это и рассчитывали «артисты»?

Иногда мне удавалось пожаловаться западным дипломатам на мою судьбу. Я ведь не сразу понял, что никто мне не поможет. Западники рады были, конечно, подразнить «империю зла», но серьезные шаги из-за какого-то игреца на пианинах предпринимать не собирались. Никому я не был нужен. Разве что в качестве мулеты для советского быка. Западным спецлужбам требовались крупные шпионы или перебежчики.

Для отчетов и премий. А я никаких тайн не знал, кроме тех, которые в нотах и звуках спрятаны.

Новый 1983 год мы с Аидой отметили женитьбой! Аида переехала из ненавистной консерваторской общаги ко мне. Я предупредил мою боснийку, чем все это может кончиться для нее. На это моя Аида отреагировала так: «Я по поводу батюшек никаких иллюзий не питаю. Могут убить или выслать? Тогда пошли жениться!»

– Каких это таких батюшек?

Аида рассказала. Ее бабушка-боснийка часто вспоминала освобождение Югославии Красной армией в 1945 году. Так вот насиловали советские солдаты всех поголовно – своих, чужих, старых и молодых. Как только появлялись бравые «освободители», девушки выбегали из домов с криками: «Девочки, все в лес, в горы, батюшки идут, батюшки идут, бежи-и-им!» И сорок лет спустя бабушка Аиды видела перед собой эти страшные картины, слышала плач и крики и испытывала тот же ужас перед «батюшками».

Опять я поверил, понадеялся. Может быть мы и впрямь сможем через Югославию тихонько уехать? Не смогли. Но Аида стала моей связной с моими западными друзьями, которые поддерживали меня как могли…

10 ноября 1982 года умер Брежнев.

Мы с Аидой жадно смотрели в телеящик. Ловили знаки грядущего. Кстати, никогда до этого или после меня так долго, бесконечно долго, не показывали по телевизору, как тогда. В чудесном белом смокинге, с утра до вечера лабал я тогда главного жмурика СССР – генерального-секретаря Брежнева, лично. Советские уроды-номенклатурщики считали, что вся классика – годится для похорон. А у баховских концертов такие зажигательные финалы! И я с экрана играл для ошалевшего советского народа танцульки XVIII века, веселые, искристые. Сам на стуле чуть ли не плясал.

Во время похорон совдепы давай дуть в сирены заводов и другие дудки. А я в это время тренировался, гонял мяч с другими филармонистами. Подбегают вдруг к нам какие-то совки, кулачки сжимают, глазками сверкают, грозят милицией.

– Тут народ вождя хоронит, а вы в футбол?!

Хотел я было как-нибудь весело отбрехаться, но тут один знакомый пролет прибежал и сообщил: «Уходите от греха, сюда и вправду милиция едет». Я решил не дергать бешеную собаку за уши, свистнул команде – врассыпную, по домам.

Тут-то как раз гроб с Леней и уронили, да так ловко, что зловещий треск из всех телевизоров по всей стране раздался.

Я не могу похвастаться большим опытом гастролей по СССР, потому что почти всегда пытался под любым предлогом от них отделаться. До сих пор мне снится типичный кошмар гастролера – я бегу на репетицию в ледяной зал к голодному, сонному оркестру.

Александр Слободяник рассказывал мне, как однажды самолет, на котором он летел на гастроли, совершил вынужденную посадку «из-за нехватки топлива» в пустынной местности, прямо посреди поля в районе Талды Кургана. Летчики зачехлили турбины и исчезли, вокруг – целина, поле покрыто первым снегом, метель метет. Где-то в дне пешего пути от места посадки – районный центр, но вовсе не тот город, куда направлялся по путевке Росконцерта Слободяник. Надо заметить, что разница между Госконцертом и Росконцертом была поистине драматическая. Госконцерт – это кормушка для привилегированных, выездных артистов, тех, трудом которых государство рабочих и крестьян бессовестно зарабатывало твердую валюту. Росконцерт же – это инструмент прогона артистов по советской провинции. Фабрика знакомств музыкантов с многочисленными членами семьи народов СССР. Артиста Слободяника спас, по его словам, от голодной и холодной смерти в казахской степи бродячий цирк лилипутов. С которым он даже благополучно выступал, пока не добрался до какого-то города с аэродромом. И эта вовсе не экзотическая, а по советским меркам рутинная, история произошла не с каким-либо малоизвестным музыкантом, а с Александром Слободяником, непревзойденным интерпретатором Шопена, фото которого дважды красовалось на обложке журнала «Америка» из-за его неслыханной популярности в США.

Это был удивительно красивый человек. Рихтер рассказывал мне, что когда он, во время своего выступления в Большом Зале Московской консерватории, впервые увидел в ложе Слободяника, то остановился и некоторое время не мог продолжать концерт.

К тому времени я уже четыре года вынужденно сидел взаперти в моей квартире на Никитском бульваре. Для добывания хлеба насущного приходилось испрашивать разрешения на концерты в разных точках Российской федерации. Росконцерт великодушно разрешал мне играть в провинции. Однажды зимой, в сильные холода, я отправился в Карелию, обкатать все семь концертов Баха. Я сошел с поезда в Петрозаводске и тут же столкнулся нос к носу со своим кошмаром. Филармония деревянная, гостиница тоже. Отопление скверное, персонал ходит внутри помещений в валенках и шубах. Заявляюсь в буфет, надеясь получить кипяток и два крутых яйца, единственное, что может спасти тело и душу замерзшего пианиста. Буфет закрыт. Отправляюсь на репетицию. Познакомился с оркестром. До сих пор меня поражает мужество и идеализм тогдашнего поколения музыкантов – в этих чудовищных условиях они думали только о музыке, о Бахе! Репетировали в перчатках, но играли весьма неплохо.

В день концерта ударил лютый мороз. Минус 40. Стою на улице, жду микроавтобуса филармонии. Как мне потом рассказали – микроавтобус не завелся. Из-за мороза. И вот, стою я в тоненьких лаковых туфлях на покрытой льдом и снегом улице. Ноги окоченели до колен. Автобуса нет. К счастью, меня подобрали проезжающие мимо гостиницы милиционеры. Посадили в автозак и повезли. Подъезжаю в моем автозаке к филармонии, вижу толпу и огромную очередь. Стоят люди на карельском морозе, потому что непременно хотят слушать Баха! Захожу в филармонию. И сразу бегу в артистическую, в надежде, что хоть там смогу немного согреться.

Открываю дверь и вижу сюрреалистическую картину. На столе посреди пустой артистической комнаты стоит черный гроб. Настоящий гроб, обвитый веревками для опускания в могилу.

Оказалось, здание филармонии в Петрозаводске музыканты делили с театром. Гроб участвовал в спектакле карельской драмтруппы, жуткой пьесе о финских нравах. Так, после путешествия в автозаке и рандеву с гробом, с трудом превозмогая дрожь в ледяных руках, начал я исполнение концертов Баха, которые впоследствии неоднократно играл с лучшими оркестрами в самых престижных концертных залах западного мира.