Однажды, осенью 1981 года, мне позвонил один из наших общих с Антоном друзей – Дима Климов. Он сообщил мне, что Антон умер.

Простуда, жар, бронхит. Жена вызвала скорую. Врач вколол Антону антибиотик, на который у него была непереносимая аллергия. Он умер на игле у врача.

Многие мелодии Моцарта легко ложатся на слух и на отсутствие слуха. Много ли толпе надо?

А сцена провала в преисподнюю Дон Жуана оркестрована и воплощена так, как это только Мусоргскому могло бы в голову прийти, в белой горячке.

Моцарта мучило сомнение в себе. Власть имущие зачастую держали за дурака, считали его музыкальным болтуном, относились к нему, как к забавной погремушке. Моцарта не принимало и светское общество. Мария Терезия писала августейшему брату: «Не пускайте Моцартов на порог, они вульгарны, как цыгане!»

То, что в его музыке часто воспринимается как уверенность Моцарта в себе, было его маской, попыткой самоутверждения, протестом против унижения, борьбой за свое достоинство и место в обществе…

На него давили, а он демонстрировал уверенность и легкость там, где их вовсе не было.

Вслушайтесь в его фразы. Иногда он «забывает» о том, что надо протестовать и самоутверждаться, тогда Моцарт – настоящий, великий и трагичный.

Проявившийся в его лучших произведениях гений Моцарта невозможно охарактеризовать человеческими словами. К нему не подходят никакие человеческие эпитеты, он уводит нас в саму беспредельность, в невозможное и небывалое…

В этом он очень близок к Пушкину.

У Моцарта почти во всех произведениях есть бриллиантовые россыпи, но произведений-бриллиантов от первой до последней ноты – раз-два и обчелся. Чистый бриллиант – его концерт ре минор K.V.466.

Пушкин доонегинский тоже часто многословен и пуст. После Онегина Пушкин стал ровнее. Пушкин как бы повзрослел раньше Моцарта на одиннадцать лет. Моцарт достиг зрелости в период написания «Волшебной флейты» и «Реквиема». Перед смертью.

Пушкинскую прозу не превзошли по мастерству ни Толстой, ни Достоевский, ни Лермонтов, ни Гоголь. Плачу от «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина».

Пушкин вкусный. Читаешь… Как будто золотое шампанское искрится в бокале. Такова же и музыка Моцарта. Эльфы.

Эмиграция. Россия многие века была дурой-самодурой, а теперь стала еще бандиткой и воровкой…

Раньше они были советскими паханами-номенклатурщиками, партийно-комсомольскими боссами, хряками-чиновниками, коррупционерами, гэбистами-душителями, генералами армии, циниками и профессиональными бездельниками, милиционерами, палачами и взяточниками… Почти все они саботировали стремления Горби очеловечить СССР. То, к чему стремился этот наш «великий крестьянин», их до смерти пугало. Главным их кошмаром было – потерять свои привилегии, лишиться государственной синекуры… Теперь наступило время их реванша. Отбросив, как змея, старую кожу, свои партийные книжки и ненужную им больше коммунистическую идеологию, сменив имидж, вампиры опять нашли свои ниши, присосались к природе и народному горлу. Обыдлевший и спившийся народ уже и не замечает, что с ним делают новые хозяева этой земли. Уехал оттуда? Правильно. Сохранил себя, жену и детей.

Приехал я утром в Кремль для рекогносцировки. Нужно было попробовать рояль и освоиться в новой обстановке. Припарковал свой «жигуль» по специальному разрешению около Манежа и побежал советской трусцой по морозу в Кремль. На входе показал пропуск. Гордо вытащил бумажку из внутреннего кармана болгарской дубленки. Забежал в роскошный Георгиевский зал, покрытый золотыми росписями на темы былой русской славы, поглазел на высоченный потолок, на стены. Глянул на помещение и… заржал. По залу ходили генералы в брюках с красными лампасами, в роскошных кителях с орденами и медалями. В руках они держали пластиковые опрыскиватели для цветов. С невыносимо серьезными минами, как будто делая важнейшее государственное дело, прыскали они в воздух некие кремлевские благовония. Выпятив свои нелегкие пуза. Кордебалет топтыгиных. Сдержать смех было невозможно.

Много лет спустя я вспомнил эту сцену, когда смотрел «Амаркорд» Феллини. Там, в сцене угощения принца местной красавицей Градиской, залу любви тоже «подготавливали» карикатурные генералы. Одетые в какие-то фантастические униформы, увенчанные гротескными головными уборами, в изящных сапогах, они выделывали какие-то генеральские неуклюжие па. Комично приседали, как бы разминаясь перед любовью, с бокалами шампанского в руках… Перед тем как покинуть залу, последний генерал грозит томному принцу многозначительно пальчиком… У Феллини все было задумано и исполнено как милая карикатура, пародия, шарж. Наши же, георгиевские курносые топтыгины, были серьезны и сосредоточены, как на экзамене, и, конечно, вовсе не понимали, насколько они смешны. Мерно трясли цацками на мундирах, как дворняжьи суки сосками. Дзинь-пшш, дзинь-пшш…

По залу слонялись артисты – гордость культуры Совка. Я узнал Цыгана и вечно рычащую, как реактивная турбина, певицу по кличке Ниловна. Прозвище это дали ей завистливые коллеги за ее горячую дружбу с Петром Нилычем Демичевым, тогдашним министром культуры, опущенным в министры из кандидатов в члены Политбюро.

Юморист Хазанов мыкался среди цензоров – они были озабочены тем, что ему можно говорить, а что нельзя. Хазанов делал тогда лишь свои первые шаги в коридорах власти; он сдавленно хихикал. По залу гулял и национальный русский Бас, нестерпимо серьезный господин. Бас с глубоким удовлетворением предвкушал скорое продвижение по карьерной лестнице.

В Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца не пригласили пожирателей огня, женщин-змей, вращательниц обручей, жонглеров, актрисок, поющих сладкие песенки и обладающих соответствующими формами. Этот контингент щедро использовался для пикничков на загородных дачах и приемов иностранных гостей из братских стран. Не было в зале и обычных нимфеток в пачках, задранных до носиков, чтобы все снизу было видно. Помнится, я отводил глаза от этих накрахмаленных трусиков, обтягивавших фасолевидные детские задницы. Почему-то у этих бедных девочек и мальчиков, которых сотнями держали в помещениях за сценой Кремлевского дворца, ножки были в фиолетовых крапинках, что вызывало во мне особенную жалость.

Я попробовал инструмент – это был вполне сносный Стейнвей. Мне предстояло сыграть этюд Скрябина, и, неизбежный на таких мероприятиях и поэтому набивший оскомину, «революционный» этюд Шопена. Проверил акустику. Неплохая, по крайней мере не «бумкает», как это часто бывает в больших залах без мебели, не приспособленных для концертов. Поехал к себе на «Динамо» немного отдохнуть…

Вечером меня сразу провели на мое место. За большим Т-образным столом уже восседали члены Политбюро и ЦК КПСС. Главное начальство – на поперечной палочке, второй сорт – на ножке. Чуть в отдалении расположилась импровизированная сцена, высотой метра полтора, на которой стоял рояль. Стол для артистов стоял параллельно длинному столу и почти впритык к сцене. Охранники хоронились около стен и на глаза не лезли.

От ИХ лиц меня сразу стало мутить. Почти все начальники были маленького роста, сам Леонид, выступавший в программе «Время» эдаким крупным мужем, был на самом деле пузатым карапузом. Лица у всего партийного начальства были отвратительного цвета, с плохой, часто щербатой, кожей. Прокуренные, почерневшие, редко расставленные зубы были похожи на мелкие порченые кукурузные зерна. Одеты были начальники в импортные костюмы, подогнанные по их скверным фигурам. В центре стола торчал, как жердь, «аскет» Суслов, похожий на вурдалака с бледно-синюшным лицом. Рядом с начальниками сидели их жены. Почти все – толстые, туповатые «нюрки». Запомнилось выражение жадности на их заплывших жиром лицах. Маленькие свинячьи глазки.

Передо мной были преступники, каторжане, урки. Раньше я судил о них по развешанным везде портретам и по телевизионной картинке. Леонид Ильич посетил завод, дал там всем важные указания. Вручил ордена и медали руководителям братских социалистических стран. Брежнев представлялся многим добрым русским медведем. Всепонимающим дядей Леней. Все мы были овцами, которым государственная машина изо дня в день навязывала положительный, незлобивый образ волка. Мы жили в непрекращающемся оптическом обмане, в мираже. Примерно также, как громадное большинство живет и сейчас. И всегда…