– Кремер.
– А ради чего?
– Этого я не знаю.
– У Кремера был повод ненавидеть Каюнова?
– Вроде бы нет. Наоборот.
– А по-моему, каждое слово Каюнова – ложь. Неудачная попытка создать себе алиби. И с Кремером ему почему-то не повезло.
Я смотрела на Ивицына, испытывая странное чувство – словно ко мне приближалось то, что я обязана была понять, ухватить.
– В котором часу был убит Дима Морозов? – Я давно хотела задать этот вопрос.
– Вы уже спрашивали, – недовольно поморщился Ивицын.
– Да. И вы не ответили на него. Но я хочу знать точное время убийства мальчика.
Недовольство теперь читалось на лице Ивицына слишком явно.
– Это относится к следственным материалам, которые разглашать нельзя. Я вам уже отвечал, что по времени все сходится, тем более что ваш муж врет – он вышел из галереи не в одиннадцать пятнадцать.
Тут я не выдержала:
– Вы не хотите говорить время потому, что Дима был убит раньше. Раньше! До одиннадцати часов!
Ивицын нахмурился:
– Думайте о том, что вы говорите!
– Да, именно до одиннадцати часов, поэтому вы молчите! Вы понимаете, что если Каюнов покинул галерею даже в одиннадцать или одиннадцать пятнадцать, то совершить убийство он никак не мог. Потому что невозможно изнасиловать, убить, разрезать на куски за пятнадцать или даже двадцать пять минут! Это полный абсурд! И это полностью доказывает невиновность Андрея!
Глаза Ивицына превратились в щелки.
– Вы берете на себя слишком много. По-видимому, с вами невозможно разговаривать по-хорошему. Единственный выход – только вызов повесткой!
Я промолчала.
– Если вы будете вести себя так, – предупредил следователь, – вы ничем не поможете своему мужу.
Я снова ничего не ответила. А он протянул еще один машинописный лист.
– Что это?
– Показания некой Ксении Агаповой, пенсионерки.
ИЗ ПОКАЗАНИЙ АГАПОВОЙ КСЕНИИ ВАСИЛЬЕВНЫ, ПРОЖИВАЮЩЕЙ ПО АДРЕСУ: ПЕРЕВАЛЬНАЯ, 15, КВАРТИРА 3.
Он на меня налетел, я как раз за молоком вышла и вот возвращалась. Я одна живу, пока силы есть ходить, я и хожу. Он на меня как налетит – глаза дикие, патлы всклокочены, руки дрожат, чуть с ног не сбил. Ну все, думаю, псих. Эта молодежь вечно сломя голову, вечно все шиворот-навыворот. А из окна Таньки-то рыжей, к которой каждую ночь шофер камаза приезжает и махину свою под окнами ставит, радио время сказало: одиннадцать часов тридцать минут. Это, значит, когда тот черт на меня налетел. Ну, я тогда в голос, а он руками взмахнул, посмотрел дико – и бегом, бегом. Даже не извинился, так-то.
– Художественный бред, – прокомментировала я. – И что это доказывает?
– Что хоть в одном ваш муж не врет.
– Он вообще не врет! Я помню, прокурор говорил что-то про показания матери Димы.
– Да. Я хотел вам их показать. Но сейчас их здесь нет, они в работе. Вы сможете прийти часов в шесть вечера сюда же?
– Да.
– Тогда до вечера.
Приблизившись к дому, увидела несколько грузовиков возле подъезда, в них грузили мебель. Это выезжали мои соседи. Возле машины суетилась бывшая соседка. Увидев меня, отвернулась.
Войдя к себе, сразу стала звонить Кремеру. Трубку взяла какая-то женщина.
– Гену можно?
– Кто его спрашивает?
– Знакомая.
– А его нет.
Явная ложь. Я слышала мужской голос, который что-то ей крикнул. Голос принадлежал Кремеру.
Собираясь в студию «Четвертого канала», я каким-то шестым чувством поняла, что еду туда в последний раз. По пути к кабинету своего шефа старалась ни о чем не думать. Еще раньше я решила, что буду вести себя соответственно обстоятельствам. Заявление об уходе по собственному желанию написала ночью, и, если признаться честно, вырвала его из своего сердца с кровью. Когда-то работа была моей жизнью, теперь у меня ничего не осталось. Следовало сделать выбор – и я его сделала. Я не могла остаться.
Открыла дверь кабинета Филиппа Евгеньевича и… застыла на пороге. Напротив Филиппа восседал прокурор, и они оба уставились на меня. К этому я не была готова.
– Зайдите, – ледяным тоном заявил Филипп, – вы явились очень кстати. Хорошо, что хоть раз в жизни не опоздали.
Это была подлая ложь. Во-первых, он не мог знать, что я приду, во-вторых, я не опоздала на работу ни разу в своей жизни. Пока я придумывала достойный ответ, он заговорил снова:
– После выпуска новостей вы проведете десятиминутное интервью с прокурором. Список вопросов возьмете у секретарши. Город наэлектризован, следует разрядить обстановку. Прокурор объяснит, что убийца арестован и опасаться больше нечего.
– Вот как? – посмотрела я на прокурора. В его взгляде сквозила ирония.
– Борис Александрович Драговский кратко изложит факты. Понятно?
Я молчала.
– Если все понятно и вопросов нет, можете идти.
– У меня есть один вопрос.
– Слушаю.
– Где и когда вы потеряли свою совесть? Здесь и сейчас?
– Я не понимаю…
Филипп раздулся, как индюк, но я его перебила:
– Я не собираюсь проводить никаких интервью и никаких выпусков новостей.
Достала из сумочки заявление и швырнула на стол. Кажется, прокурор Драговский получал от всего происходящего истинное удовольствие. Филипп стал красный, словно вареный рак, дрожащими руками он держал мое заявление прямо перед собой, пытаясь вникнуть в его смысл.
В дверях я обернулась.
– Филипп Евгеньевич, вы просто грязный подонок!
Это привело его в чувство.
– Вы… Вы ответите за это!
– Только не вам!
Так закончилась моя карьера на телевидении. Я думала, что найду в себе силы пережить еще и эту потерю, но не нашла. Каждый шаг по дороге домой превращался в сгусток мучительной боли, было трудно дышать, асфальт, расплываясь, кружился перед глазами.
К шести часам вечера я была в полиции. Большая комната опустела – лишь в далеком углу несколько человек склонились над слабо освещенным настольной лампой столом. Ивицын сидел в своей клетушке и что-то внимательно читал. При моем появлении сказал:
– Садитесь. Новости я уже знаю.
– Какие новости?
– Вы ушли с «Городского канала».
– Всегда говорила, что здесь – большая деревня.
– Земля слухами полнится. Новость сообщил мне Борис Александрович, прокурор, буквально минут за двадцать до вашего прихода.
– Представьте, я догадалась.
– Вы интересная личность. Действительно ли вы ничего не знали о своем муже?
– Я знаю о нем только то, что не понравилось бы вам!
– Так разговора у нас не получится. И где же вы теперь собираетесь работать?
– Не в уголовном розыске, это точно. Пока – нигде. До тех пор, пока не выяснится судьба Андрея.
– Это вы сказали красиво и умно. Вот, читайте.
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ЕЛЕНЫ МОРОЗОВОЙ, МАТЕРИ ДИМЫ МОРОЗОВА.
28 июня я отправила ребенка на месяц к своей матери в деревню. Рассчитывала забрать его 24 июля, так и забрала. Я собиралась в начале июля в Карпаты, но так вышло, что моя поездка сорвалась. Если вы хотите знать, кто отец Димы, отвечаю: сейчас я и понятия о нем не имею. Мы не были женаты. Познакомились, когда я в ПТУ училась. Я ведь приехала из деревни, молодая была, глупая. А он был намного меня старше – лет на двадцать пять, если точно. Ну, потом, короче, поразвлекался и бросил, а я не знала, что беременная, внимания на признаки не обращала, а когда спохватилась, так уже поздно было сделать что-то. Так Димка и родился. Я его решила в роддоме не оставлять, с собой забрала, мыкались так по углам, пока не попался один кадр. Он мне квартиру купил однокомнатную, сам был из Чечни. Долго я с ним была, он хороший был, Димку любил, а потом уехал, и я узнала, что убили его. А работаю я в ресторане. Кем? Когда официанткой, а когда подменяю девиц из варьете. Короче, моя жизнь вас не касается! А Димка у меня хороший, добрый был! Любил меня, хорошие слова говорил. В школе я у него ни разу не была. Так, все крутилась. А зачем? Дима хорошо учился. Он оценки приносил хорошие. Мы редко виделись. Он рано утром в школу уходил, а я ночью работаю, а когда он днем приходил, я спала или меня дома не было. Иногда я подбрасывала его на недельку-другую к приятельницам, пока хата была нужна. Или запирала его на кухне, когда ко мне кто-то приходил. А летом я его в деревню к мамаше отправляла, но ненадолго, потому что без него скучно было. Как же я теперь вообще без него буду… Димка мне редко что рассказывал про себя, но вскоре я заметила, что он как-то изменился. Когда заметила? Пару месяцев назад. Он стал издерганный и начал пропадать по вечерам, поздно (мне соседка рассказывала, что он очень поздно приходит, соседка за ним приглядывала). И сразу после школы он шел не домой, а еще куда-то. Издерганный стал, нервный, дотронешься ненароком – он аж весь вздрагивал. А один раз в синяках пришел, сказал, что подрался, а подробности я не спрашивала. А потом он пришел как-то, а у меня две подружки из ресторана сидели, ну, мы выпили, а он весь в слезах, и ко мне, говорит: «Мама, что делать, если один дядя очень-очень плохой, и я это знаю? Это надо всем рассказать, да?» Я его спросила, чем плохой. «Ну, ко мне плохой, – говорит, – он себя ведет не так, как надо. Он меня обижает, пристает и говорит, чтобы я молчал». Моя подруга одна говорит: «Он что, голубой, твой дядя?» Ну, мы захохотали, а пацан из комнаты вышел, ушел куда-то, а потом я начисто забыла об этом разговоре. Я тогда сильно пьяна была, и вот теперь только вспомнила. Еще однажды его какая-то училка в школе дерьмом собачьим и ублюдком подкинутым обозвала, он мне рассказал, так я взяла двух дружков, мы ту училку после работы подождали, Димка нам ее показал, мы к ней подвалили, ребята ножи достали, а я говорю: «Если ты, падла, мать твою, еще раз моего ребенка обзовешь, я тебе всю морду на клочки изрежу, и вообще тебя в какой-то канаве найдут, поняла, сука? И если кому хоть слово скажешь – в школе, в полиции, – тебе не жить!» Ну, она перепугалась и Димку моего больше не трогала. А еще я знала, что Димка красиво рисует – у него даже рисунки покупали, во как! Я всем рассказывала, очень гордилась. А насчет того мужика, о котором он говорил, я не знаю, кто это был. Больше Димка ничего не говорил, а я не спрашивала, хотя вру. Когда 24 июля я его забрала из деревни, мы ехали в автобусе, он ко мне прижался и говорит: «Мама, я решил, я про того дядю плохого расскажу, и знаю, кому расскажу. Правильно так будет?» А я и говорю: «Правильно. Если он плохой, то расскажи». Больше мы об этом не говорили. А 25 июля я ушла, как всегда, в восемь вечера. Димка был дома. Я вернулась на следующее утро, 26-го, около полудня, но Димки уже дома не было…