На нижней палубе было душно, наверху невыносимо. Пытаясь читать в шезлонге, Моррисон представлял Мэйзи в ее роскошной отдельной каюте на «Монголии», или в музыкальном салоне, где она поет для других пассажиров, или в ресторане, где она разыгрывает очередной милый спектакль с деликатесами. Он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про миссис Гуднау, которая призналась, что после того, как ее поцеловала женщина, она уже не может смотреть на мужчин. Мэй заявила, что возьмет с собой в дорогу японскую девушку, которая будет целовать ее до самой Америки. Ему стало интересно, выполнила ли она свое обещание, и он даже замечтался на какое-то мгновение. Вскоре его сморил сон, а проснулся он с ноющими ногами, головной болью и солнечным ожогом. Ко всем этим неприятностям примешивалось стойкое ощущение, что красота, комфорт и удовольствия навсегда покинули его мир.

Торговец сошел с парохода в Нагасаки. Единственной собеседницей оставалась мисс Флоренс Смит, высокая девушка с точеной фигуркой, следовавшая в Шанхай, чтобы выйти замуж за своего возлюбленного, служащего «Стандард ойл». Моррисон мог поклясться, что видел ее в Иокогаме в обществе майора Симана.

Когда на следующий день «Дорик» пришвартовался в Шанхае, возлюбленного мисс Смит на причале не оказалось, и девушка залилась слезами. Стоило Моррисону подумать, что он не ошибся в своих предположениях: еще одна неверная женщина, еще одна печальная сказка, — и даже приготовиться к тому, чтобы выставить себя в качестве утешителя, как примчался возлюбленный, и мисс Смит бросилась к нему в объятия.

Как повезло этой парочке. Какое полное счастье. Что может быть лучше, чем такая любовь?

У Моррисона защемило сердце. Он вдруг подумал о том, что, возможно, вот именно в это мгновение Мэй достает связку его писем и зачитывает их, скажем, капитану «Монголии». Он попытался улыбнуться, представив себе такую картину.

В Пекине плакучие ивы о чем-то шептались с водами Гранд-канала и большого рва, окружающего Запретный город. Цедрелы стояли, усыпанные метелками белых цветов. Рынки были забиты индийской кукурузой и дынями. Неугомонный треск цикад напомнил Моррисону о возвращении домой. После одуряющей влажной жары Японии Моррисон наслаждался засушливым Пекином.

На вокзале Моррисона встречал mafoo, и это вызвало у него тревожное предчувствие.

— Где Куан?

— Kuan tsai паш.

Он задумался над неопределенным ответом конюха, который можно было перевести с китайского и как «ничего страшного», и как «волноваться не о чем». Но это лишь усилило его беспокойство.

Куан и Ю-ти сбежали вместе. Никто не знал, куда они подались, но ходили слухи, что в Шанхай, где собирались присоединиться к революционному подполью. Моррисон не скрывал, что шокирован известием. Но, по размышлении, пришел к выводу, что все это не лишено смысла. Было совершенно ясно, что Куан и Ю-ти с детства питают друг к другу нежные чувства. Ему вспомнилось и то восхищение, которое испытывал Куан к профессору Хо, и, что особенно впечатляло, интерес Хо и его друзей к Куану. Неудивительно, что повар был в ярости, опозоренный предательством жены. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривал. Прислуга, как узнал Моррисон, испытала облегчение, когда вернулся хозяин.

На своем рабочем столе Моррисон обнаружил письмо от Куана, спрятанное под пресс-папье. Письмо было написано по-английски, весьма осторожными фразами, и в нем содержалась просьба уничтожить его по прочтении. Куан просил прощения за то, что не рассказал о своих планах и уехал, не простившись. Он заверил Моррисона в том, что они с Ю-ти всегда будут помнить его доброту. Они оба надеются когда-нибудь снова встретиться с ним — в Китае, свободном от ненавистной Цинской династии, в Китае, сильном и независимом. Куан верил, что Моррисон поймет его и не осудит. В постскриптуме он в самых вежливых выражениях выразил надежду, что вера Моррисона в добрые намерения Японии в отношении Китая не окажется ошибкой.

Сжигая письмо в камине, Моррисон поймал себя на том, что восхищается своим боем. Он последовал зову сердца.

Спустя десять дней после битвы за Ляоянь репортаж Лайонела Джеймса увидел свет.

Свинцовый град… японская пехота не знает неудач… косит врага… перевязочные пункты полевых госпиталей. Никто не предполагал таких потерь… по самым скромным подсчетам, не меньше 10 000… многие тела так и не найдут, пока не уберут урожай… японская армия, после пяти дней самого ожесточенного сражения со времен американской Гражданской войны… заняла Ляоянь.

Знойная летняя жара отступила. Земля остывала. На столицу опустилась сладкая меланхолия ранней осени, о чем возвестили крики торговцев виноградом, которые наводнили хутонги со своими корзинами, набитыми лоснящимися пурпурными ягодами. Воздух стал свеж и прозрачен. Когда Луна Урожая уступила дорогу Луне Хризантем, зажиточные китайцы облачились в подбитые соболем шелковые платья и поддевки из овчины, а бедняки надели ватники и стеганые брюки. Страх угадывался в глазах нищих: близилась пора, когда на рассвете телеги объезжают округу, собирая замерзшие трупы бездомных. В Северном Китае теперь бездомных было как никогда много, и все благодаря войне.

Дюма заехал в столицу вместе с женой. Они сообщили Моррисону, что ждут ребенка. Моррисон поздравил супругов, и его глаза увлажнились от радости и зависти.

— Ты слышал? — спросила миссис Дюма. — Тот красавчик, американский корреспондент Мартин Иган, обручился и готовится к свадьбе.

— С кем? — Сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Я так полагаю, ты с ней знаком.

Дюма поспешил внести ясность:

— Это Элеонора Франклин.

— Мисс Франклин? — Моррисон улыбнулся, вспомнив их ночной разговор в Иошиваре.

— Ты как будто удивлен, — заметила миссис Дюма. — А сам-то ты никогда не думал о том, чтобы подыскать себе невесту? Знаешь, говорят, женатые мужчины живут дольше.

Он встретился взглядом с Дюма и догадался, что его друг тоже вспоминает старую шутку: «…или это просто кажется?»

— И что за секреты? — спросила жена Дюма, переводя взгляд с одного на другого.

— Хотел бы я знать, — ответил Моррисон.

Когда его гости ушли, он открыл стеклянную витрину шкафа из палисандрового дерева и взял с полки императорский нефрит — трофей, который он прихватил из дворца во время осады. Согревая его в руке, он нащупал трещину на поверхности камня. Этот изъян был ему особенно дорог, хотя и несколько смущал, ибо служил доказательством того, что даже совершенство небезупречно.

То был странный год, год Дракона, полный драматических событий, радостного возбуждения, оптимистических ожиданий и риска. Что же до того, что он благоприятствовал вступлению в брак, — так это были всего лишь предрассудки. Мэй не написала ни разу. Моррисон выразил свое отношение к этому единственным словом, которое записал в дневнике: разочарован. Он все пытался вспомнить, что там еще говорил профессор Хо о лисьих душах, — что они по природе своей эфемерны, призрачны. «Когда лисья душа уходит, — говорил Хо, — иллюзия остается на какое-то мгновение, но потом исчезает и она. Звезда сверкнет в небе, тень пробежит по земле, рана заживает, шрам затягивается, и жизнь продолжается».

В середине декабря Моррисон получил посылку от матери. В письме, написанном несколько недель назад, она рассказывала, что ртутный столбик в Джилонге подбирается к ста градусам. Еще она писала, что в доме пахнет приближающимся Рождеством и пропитанный бренди пудинг, завернутый в марлю, висит на кухне, настаиваясь к предстоящему торжеству. Они с отцом с нетерпением ждут каникул, которые, как всегда, проведут в Квинсклифе. Отец предвкушает хорошую охоту на бандикутов и медведя. Читая новости из родного дома, Моррисон как будто слышал голос матери с мягким йоркширским акцентом.