Пока метрдотель занимался рассадкой большой и шумной группы германских инженеров, Моррисон с любопытством оглядывал обеденный зал, не рассчитывая на сильное впечатление. Комната гудела от многоязычного говора, перемежающегося звоном серебра и фарфора. Теплый аромат открытого огня с нотками жареного мяса и портвейна приятно щекотал ноздри. За столами, накрытыми скатертями на западный манер, сидели миссионеры, военные атташе, железнодорожники, торговцы оружием и припасами, унылого вида мужчины и их костлявые жены — обычная толпа, и в ней вдруг промелькнуло яркое пятно, от которого екнуло сердце.

«Вот и повод для волнения!» — подумал Моррисон.

За одним из столиков сидела обворожительная женщина, чьи глаза искрились озорством и дарили надежду, а весь ее облик говорил о том, что в этот зал она спустилась с Пятой авеню или Елисейских Полей, но никак не с пыльных улиц Северного Китая. Моррисон был не слишком сведущ в высокой моде, чтобы распознать в ее платье изделие Уорта[3] из парижского бутика. Но вовсе не нужно было быть знатоком моды, чтобы заметить, насколько стильно скроено ее платье, как богата ткань и как выразительно она драпирует соблазнительное тело. Ничуть не меньше заворожили Моррисона ее изящные руки и тонкие пальцы, переливающиеся сиянием перстней, пусть даже это были стекляшки от «Лалик»[4], о чем он, впрочем, и не догадывался. Она излучала секс и богатство. И его неудержимо потянуло к ней, как моряка на зов сирен, как мотылька на пламя.

С трудом оторвав от женщины взгляд, он обратился к Дюма:

— Кто это? — Шепот не мог скрыть его искреннего изумления.

Дюма погладил усы и закусил губу.

— Это, — авторитетно произнес он, — госпожа Неприятность.

— Боюсь, меня влечет к неприятностям.

— Думаю, она это уже заметила. Она только что смотрела на тебя. Ага, отвернулась. Наверное, госпожу Неприятность к тебе не влечет.

— Я как раз притягиваю неприятности. Женщины — другое дело. Ты ее знаешь?

— Представь себе, да. — Дюма сказал это медленно, с какой-то опаской. — Она остановилась в Тяньцзине.

— Расскажи мне все, что знаешь.

— Зовут ее мисс Мэй Рут Перкинс. С тех пор как несколько недель назад она приехала в Тяньцзинь, город стоит на ушах. Это — дочь «селфмейд» миллионера, судостроительного магната и сенатора от Калифорнии Джорджа Клемента Перкинса, бывшего губернатора этого штата.

Миллионер? Сенатор? О сердце, стой!

— Умоляю, скажи, как этот бриллиант оказался в таком захолустье?

— Одни говорят, что она сбежала в Китай, спасаясь от скандала. Другие склоняются к тому, что она как раз приехала, чтобы устроить скандал. Миссионеры прячут своих дочерей. Рассказывают, что юная Фейт Биддл уже попала под дурное влияние мисс Перкинс, от чего ее родители пребывают в состоянии глубокого шока.

— Где она остановилась?

— В доме американского консула.

— Рэгсдейла? — Моррисон поморщился. — Это все равно как медная оправа для драгоценного камня.

— Согласен. Но ты наверняка слышал… Будучи издателем «Дейли репабликэн» в графстве Сонома, Рэгсдейл получил пост консула, и все благодаря партийным связям в лице отца мисс Перкинс. Это позволило ему скрыться от толпы кредиторов, протянувшейся от Айовы до Западного побережья. Так что у миссис Рэгсдейл весьма занятная миссия — выступать в роли компаньонки юной леди. Кстати, это она сидит за столиком мисс.

— Вот оно что… — Моррисон только сейчас заметил присутствие миссис Рэгсдейл. Хотя ей не было еще и пятидесяти, миссис Рэгсдейл обладала далекой от сексапильности внешностью женщины, которая когда-то, давным-давно, вышла замуж и с тех пор к ней был потерян всякий интерес со стороны мужчин. Кто-то из женщин, возможно, и воспротивился бы такой участи, но Эффи Рэгсдейл, похоже, приняла ее как свою судьбу.

— Ты представишь меня?

— Кому? Миссис Рэгсдейл? С удовольствием, — сухо ответил Дюма.

При их приближении мисс Перкинс подняла голову:

— Тот самый доктор Моррисон? Наконец-то мы встретились!

Моррисон все никак не мог сообразить, чем ответить на приветствие мисс Перкинс, а в это время миссис Рэгсдейл, прижав пухлую руку к своей необъятной груди, исторгла довольно тонким в сравнении с ее подбородком и прочими частями тела голосом, какая это великая — нет, величайшая! — честь встретить в такой глуши достопочтенного доктора Моррисона. При этом она пояснила мисс Перкинс, что Моррисон — самый что ни на есть блестящий, знаменитый и всеми уважаемый джентльмен. Миссис Рэгсдейл искрилась нервным возбуждением, ее прямо-таки распирало от чувств. Моррисон даже забеспокоился, не лопнет ли она от восторга.

Миссис Рэгсдейл, однако, не унималась, и Моррисон, вконец утомившись, мысленно взмолился о том, чтобы она и впрямь лопнула. Почему-то ему вспомнился званый обед, который однажды устроили в его честь в Лондоне. Хозяева прониклись к нему таким пиететом, что, как он позже записал в своем дневнике, усадили его «рядом с мрачной старухой герцогиней, давно миновавшей климактерический период, в то время как обладательница роскошного бюста, явно не отягощенная строгими моральными принципами, томилась на другом конце стола». Почет, конечно, штука приятная, но все хорошо в меру. Он бы не стал терпеть словесных излияний миссис Рэгсдейл, если бы рядом с ней не сидело столь прелестное создание с лучистым взглядом.

— Вы слишком любезны, — настойчиво повторял он, как будто это могло остановить неудержимый поток красноречия миссис Рэгсдейл.

Наконец мисс Перкинс заговорила голосом, сладким и тягучим, как теплый шоколад:

— Я уже давно наслышана о вас, доктор Моррисон. Вы здесь самая большая знаменитость. Мне рассказывали о ваших героических подвигах при осаде Пекина «боксерами»[5]. Говорят, вы спасли миссис Сквирс и Полли Кондит Смит из «Вестерн-хиллз» и еще сотни новообращенных христиан, когда «боксеры» взяли в осаду собор. Все отдают должное вашей храбрости.

— Я действительно отправился в отель «Вестерн-хиллз» проверить, как там жена американского священника и ее гостья. Я пытался разведать, как вывести их и еще троих детей и сорок слуг обратно в город, в посольский квартал, или хотя бы укрепить балкон их резиденции, когда туда прибыл мистер Сквирс с казаком, которого ему придал в качестве подкрепления русский священник. Так что не могу приписать заслугу только себе. Если бы мы не были хорошо вооружены, я бы не смог исполнить свою миссию. А что до новообращенных христиан… если бы я бросил их в беде, то вряд ли посмел называть себя белым человеком.

Глаза мисс Перкинс засверкали. Миссис Рэгсдейл всплеснула руками. Во время ксенофобной и разбойной вылазки «боксеров» ее собственный муж отличился тем, что написал слезливое письмо-обращение к осажденным жителям Пекина, в котором признался, что видел сон, будто все они погибли. Трудно было представить более зловредную затею. Томящиеся в осаде люди ждали известий о высадке американской морской пехоты, а вовсе не сентиментальных излияний. Моррисон слышал, будто миссис Рэгсдейл пришла в ужас, узнав, что ее муж в очередной раз умудрился выставить себя на посмешище.

— Должно быть, это приключение из разряда незабываемых, — пробормотала мисс Перкинс.

— Думаю, одной осады вполне хватит на целую жизнь, — ответил Моррисон, не отрывая от нее взгляда, — и лучше о таких событиях рассказывать, нежели находиться в самой гуще.

Мисс Перкинс весело расхохоталась. Миссис Рэгсдейл неодобрительно покосилась на нее.

— «Боксеры» были очень жестоки, — с упреком произнесла она. — Они убили много людей. Тогда было не до смеха.

— Верно, — поддержал ее Моррисон. — Но по сути это был всякий сброд: кули, прачки… Их привели в бешенство слухи о том, что миссионеры-христиане питаются кровью китайских сирот и что зарубежные церкви наслали на их земли засуху, задержав в небе дожди. Наполеон враз усмирил бы мятежников крупной картечью. Кто нас на самом деле беспокоил, так это стоявшие за ними солдаты императорского двора. Можно сказать, что истинным предводителем «боксеров» была маньчжурская императрица Цыси… что подчас играло нам на руку.