Моррисон находился в таком состоянии, что, направляясь в клуб «Тяньцзинь», едва не угодил под колеса тележки с нечистотами. Мусорщик резко вильнул в сторону и врезался прямо в кули, который нес на шесте тушки цыплят. Дерьмо и мясо смешались в кучу. Смерть и экскременты — вот чем заканчивался земной путь плоти. Моррисон поспешил уйти, осыпаемый проклятиями и унося на своих ботинках грязную жижу, которая еще вчера была мягким снежком.

Дюма и Мензис, ожидавшие его в бильярдной, уставились на него в ужасе. Моррисон даже не догадывался о том, который час. Когда же он объяснил, хотя и весьма расплывчато, причину своего опоздания, его коллеги обменялись многозначительными взглядами.

Когда все трое вошли в обеденный зал, знакомые бросились поздравлять Моррисона с величайшим успехом «Таймс»: первой беспроводной депешей, отправленной из зоны боевых действий. Джеймс все-таки сделал это. Разумеется, всем была интересна его, Моррисона, оценка ситуации. Смогут ли все-таки японцы прорвать кольцо русских войск, как он предсказывал? И каковы шансы других корреспондентов попасть на фронт? Пока Моррисон вещал на волнующую тему, Дюма и Мензис стояли рядом и, как подобает свите, демонстрировали должный интерес и натужные улыбки.

Уже за столом Моррисон небрежно заметил, как будто его вовсе не тронуло всеобщее внимание:

— Профессиональный риск журналиста как охотника и собирателя новостей заключается в том, что все воспринимают его как кладовщика информации, обязанного выдавать ее по первому требованию.

— А ты пользуешься большим спросом, — ответил Мензис и неловко добавил: — Как всегда. И даже больше. Из-за этой войны и всего остального.

Моррисон кивнул. Усилиями воли и дисциплины он заставил себя поддерживать тему войны до самого бланманже.

— Мы увидим тебя завтра вечером? — спросил Дюма, когда мужчины вышли из клуба и остановились у выстроившихся в ряд рикш.

Любительская театральная труппа Тяньцзиня собиралась давать постановку «Дворцовой стражи», в которой у миссис Дюма, вернувшейся в Китай, была небольшая роль. В рамках кампании примирения с супругой Дюма пообещал ей привести в зал своих друзей, которые гарантировали бы бурные аплодисменты на поклонах. Миссис Дюма выразила особое пожелание видеть в числе приглашенных доктора Моррисона.

Моррисон совсем забыл об этом.

— Конечно. Увидимся в театре. — Его следующее свидание с Мэй было назначено на завтрашнее утро.

Он спал плохо и часто вздрагивал во сне. Ему снилось, что он снова в осаде, только на этот раз украшенные кисточками копья «боксеров» напоминали не что иное, как гигантские стоматологические зонды.

Мэй появилась в отеле «Астор Хаус» с изящной корзинкой в руке. В ней были аккуратно сложены стопки писем, любовно перевязанные широкими лентами из розового атласа.

Она достала одну стопку, развязала бант и высыпала конверты на стол, после чего выбрала один и прочитала вслух письмо. Потом была следующая пачка писем. И еще одна. Ленты ложились на стол рядами, похожие на аксельбанты.

И вышло так, что Моррисон, разрываясь между отвращением и любопытством, выслушал еще немало соблазнительных и волнующих историй. Он узнал о преданном и вечном женихе Джордже Бью, фармацевте из Альмеды, который мечтал разбогатеть на разведении бельгийских зайцев, называл Мэй «моя маленькая и единственная возлюбленная» и писал каждый день даже после того, как она разорвала все три помолвки, и игнорируя насмешки со стороны конкурирующих последователей («Бедный Джордж, из его теста слепили торт», — жестоко заметил один из них).

Также он услышал о легком флирте в котильонах и пикниках с морскими офицерами Эдгаром и Уолтоном и еще о том, как она занималась любовью в душистых, залитых лунным светом апельсиновых рощах за старинным Флоридским фортом с деканом юридического факультета из Провиденса Роудом Айлендом. Как летом играла в гольф с судьей Фредом Клифтом, с которым спала семь месяцев, а зимой каталась на коньках с Бобби Мейном (роман с ним длился пять месяцев).

— Я бросила Бобби, потому что он слишком много пил. Терпеть не могу, когда мужчина дышит перегаром после виски, — объяснила она.

— В самом деле. Дышал бы, по крайней мере, шампанским, — сострил Моррисон. — Так у тебя здесь целый каталог, — добавил он. — Неудивительно, что женщины преуспевают в беллетристике, а не в журналистике.

— О, это ведь не вымысел. Здесь все чистая правда, милый.

— Я просто хотел сказать, — запинаясь, произнес он, — что ни один редактор не втиснул бы тебя в рамки репортажа из шестисот слов.

Казалось, ее историям не будет конца. Наследник Уилли Вандербилт-младший прижимал ее к холодному алжирскому мрамору стен бальной залы фамильного поместья в Ньюпорте, осыпал подарками и провозглашал себя «самым преданным» воздыхателем. В корзинке Мэй оказались и письма от капитана Кея Стюарта Томсона из агентства «Пи Эм» в Гонконге — кстати, Моррисон был с ним знаком, — Гарри Хендфорда и еще очень многих счастливчиков, имена которых просто трудно было запомнить. У него уже голова шла кругом от бесчисленных любовных признаний ее мужчин. Как ты была прелестна… День невыносимо скучен, если я не вижу тебя хотя бы одно мгновение… Моя дорогая маленькая леди… Я часто думаю о наших проделках… Тысяча и один поцелуй… Как я тосковал по тебе прошлой ночью, как же мне хочется, чтобы ты сейчас лежала рядом… Не пиши таких признаний на почтовых открытках, поскольку я часто отсутствую в момент доставки почты, и их могут прочитать другие ребята из академии… Я вновь и вновь задаюсь вопросом, вспоминаешь ли ты о своем маленьком мальчике с восточного побережья… Ты маленькая ведьма, ты всегда побеждаешь, ты целиком завладела моим сердцем… никогда и никем я не бредил так сильно… Ты даже не представляешь, с каким нетерпением я жду твоих писем… Помнишь ли ты наши поездки по Кастро и Маркет Стрит?.. Моя драгоценная любимая девочка… помнишь, что ты обещала мне… как хорошо, что ты снова пришла сегодня проведать своего любимого… я хочу тебя сейчас… я хочу тебя всегда… Умоляю, если ты меня любишь, порви эти письма, как только прочтешь… Я попытаюсь дозвониться тебе, чтобы снова услышать твой сладкий голос, который всегда был музыкой для моих ушей… Моя дорогая Мэй… я понял, что люблю тебя так, как невозможно мужчине любить женщину… Моя любимая нежная Мэй… твоя красота и обаяние… безумно хочу тебя видеть… помнишь ли ты нашу удивительную поездку, когда произошло чудо?.. Я люблю тебя так, что готов обещать все мыслимые удовольствия… я буду рад хотя бы одним глазком увидеть тебя… я знал, что ты ненасытна в любви, но ты превзошла все мои ожидания, поцелуй себя за меня тысячу раз, пока мы снова не увидимся…

Моррисон слушал рассказы о том, как она танцевала кекуок в Чикаго с одним любовником и каталась на санках в Мэне с другим, как устраивала гонки на легких экипажах, ходила под парусом в шторм, и все это с разными Билли и Гарри, Уильямом и Ллойдом, Фредом и многими другими известными и безымянными кавалерами, пока ему не стало противно представлять свою дорогую Мэй в объятиях мужчин от Окленда до Тяньцзиня.

— И кто же из них был самым выдающимся? — Тщетная надежда лишь усугубляла боль.

— Хм… — Она склонила голову набок. Ее, взгляд вспыхнул, будто она просматривала страницы фотоальбома: — Линтон Тедфорд был выдающимся блудником, — наконец объявила она. — Зато другие писали более проникновенные письма. Они ведь и вправду неплохи, согласен?

— Замечательные, — произнес Моррисон, уже ничего не соображая. — Поистине замечательные. — Любого из них достаточно, чтобы уличить ее в порочности. Хм… как будто она обнадеживала своим целомудрием. Вымышленная Анна Ломбард уже казалась чистейшим образцом женской добродетели. — Это полная коллекция?

— Все, что уцелело. А так их было еще больше. Просто мама обнаружила мою переписку и сожгла. У нее слабое здоровье, и спорить с ней нельзя. Я и не спорила. Не было смысла. В общем, письма пропали.