Во дворе своей резиденции он увидел, как в бамбуковой клетке на яблоне щебечет новый жаворонок повара, а золотая рыбка, любимица его слуг, плещется в бело-голубой керамической ванне, гоняясь за стрекозами, порхающими над самой водой. Горшечные орхидеи, заботливо окученные Куаном, вот уже несколько дней ласкали глаз нежными бело-розовыми цветами. Молодая трава прорастала между булыжными камнями и в расщелинах черепицы на крыше. Природа оживала. Моррисон вдруг понял, что больше ни минуты не будет ждать писем и бороться с сомнениями.

— Куан!

Бой вынырнул из дома и поспешил к нему.

— Мы едем в Тяньцзинь.

И тут его настигло разочарование, поскольку Куан протягивал ему телеграмму. Лайонел Джеймсон был на пути в Пекин. Тяньцзинь отменялся. Если приезд Грейнджера ни за что не остановил бы Моррисона, с Джеймсоном, увы, была другая история.

Прошло больше двух недель с той поры, как он встретил мисс Мэй Рут Перкинс, и один месяц с начала русско-японской войны. Оба эти события казались сейчас далекой историей.

Итак, мы в Иокогаме, в комнате со стенами из зубочисток и бумаги, я сижу разутый. Не могу сказать, что все это мне по душе. Мы сидим по-турецки. Ноги ноют, сил нет. Бринкли сует мне под нос какие-то странные блюда. Я не узнаю, что за продукты передо мной. Все очень изысканно, но съедобным не выглядит.

— Вот это еда. — Лайонел Джеймс показал на свою тарелку с отварной бараниной под каперсовым соусом. — Знаешь, с чем я сравниваю все эти суши-сашими? С обрывками информации о войне, которые японское правительство подсовывает корреспондентам вместо того, чтобы допустить их на фронт. Красивая упаковка, а сущность никчемная. Впрочем, нашего коллегу Бринкли это ничуть не смущает. Я имею в виду, ни качество информации, ни качество еды. Наш человек в Японии стал настоящим аборигеном. Лопочет по-японски, ест сырую рыбу палочками, взял себе в жены миниатюрную японочку. Он уверяет меня, что японцы — великие эстеты, и гордится достижениями своей приемной родины больше, чем своими собственными.

Подталкивает ко мне блюдо. На нем лежит нечто похожее на мокрые шнурки от ботинок какого-то эльфа. «Морские водоросли», — поясняет он, как будто это должно стимулировать мой аппетит. Потом заставляет меня съесть нечто вроде молочного брикета. Он разваливается, когда я цепляю его вилкой, и вкус у него какой-то мокрый. Бринкли говорит, что белка в этой дряни больше, чем в отбивной. И вот тогда мне становится ясно, что он уже прошел критическую точку и обратного пути нет. Видит Бог, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы вернуть его к обсуждению интересующей нас темы.

— Ты видел его жену? — спросил Моррисон.

— Нет. Но слышал, что она дивно хороша.

— Это точно. Интересно наблюдать за этой парочкой, потому что многое становится понятным в Бринкли. Внешне она производит впечатление слабой и хрупкой дамочки, во всем подчиняющейся своему мужу. На самом деле это она ведет его по жизни, как здешние фермеры водят быков за кольцо в носу. А наш коллега-подкаблучник подчиняется ей — и ее стране — с той же преданностью, что Мохаммед Аллаху. Я так понимаю, что твой план вести репортажи с места боевых действий приводит его в дрожь, хотя он и маскирует свои страхи приобретенной восточной уклончивостью.

— Я не понимаю, чего он так боится! Мой план — просто находка и для нашего работодателя, и для всей журналистики! — Джеймс стукнул кулаком по столу. Заплясала посуда. Куан заглянул проверить, все ли в порядке. — Извини, старина. — Гость понял, что погорячился.

Когда Моррисон описывал Джеймса Дюма, он упоминал о твердом характере парня. Но совершенно упустил из виду, что другой отличительной чертой его коллеги была чрезмерная эмоциональность.

— Джордж Эрнест, — продолжил Джеймс, — я вел репортажи из Африки и Индии. Доставлял свои отчеты голубиной почтой, на верблюдах и лошадях, гелиографами, бутылками, полевым телеграфом, кораблями, головорезами-пуштунами, длинноногими эфиопами. Смешно в наш век, век беспроволочного телеграфа, жить по старинке и к тому же так рисковать. Наши паровые прессы могут печатать сотни тысяч газет в час. Но что толку, если они будут печатать устаревшие новости? — Он собрался было снова обрушиться на стол с кулаками, но вовремя одумался. — Читатель заслуживает лучшего. Мы заслуживаем лучшего. Будущее журналистики связано с радиоволнами.

— Согласен. В конце концов, двадцатый век на дворе. — Моррисон неожиданно обнаружил, что заразился энтузиазмом коллеги.

Благодарная улыбка на мгновение озарила лицо Джеймса, пока он рылся в кармане в поисках трубки и кисета.

— Да, с Бринкли проблема, — сказал Моррисон, наблюдая за тем, как парень ловко набивает трубку пожелтевшими от табака пальцами. — На самом деле проблем даже две. Одна из них — давление со стороны японцев. Их беспокоит вопрос цензуры наших репортажей. Как ты знаешь, они помешаны на том, чтобы контролировать все новости, поступающие с полей сражения. Бринкли понимает, что, если у японцев возникнут претензии, они придут к нему.

— Я готов взять на себя полную ответственность за свои репортажи.

На Востоке это не пройдет.

— Но я не восточный человек. А в чем вторая проблема?

— Она очевидна. Японцы до сих пор отказывали всем журналистам и большинству военных атташе в доступе на фронт. Так что, если просочится новость о том, что они дали «Таймс» разрешение вести репортаж прямиком из Порт-Артура, да еще с их корабля, это вызовет бурю протестов среди остальных корреспондентов. На фоне твоих репортажей их телеграммы будут выглядеть еще более устаревшими и второсортными. Не говоря уже о японских военных моряках, твои же братья по перу будут следить за тобой, как стервятники. Все это, разумеется, ставит Бринкли, как твоего коллегу, в довольно затруднительное положение.

Джеймс сосредоточенно пыхтел своей трубкой, наполняя комнату ароматом табака и облаком упрямства.

— Это не моя забота.

Моррисону нравился Джеймс. Он искренне желал успеха и ему, и родной газете. И был полон решимости помочь обоим — да, он сделает все от него зависящее, чтобы этот успех состоялся.

Он вдруг подумал о том, что уже достиг того возраста и положения, когда можно отказаться от компромиссов, навязываемых юности. Ему уже не было необходимости спать на коротких кроватях. События последних дней — романтическое увлечение, вынужденное безделье — поколебали его душевное равновесие; новая цель, новая миссия должны были его восстановить.

— Мы попросим британского посланника в Японии, сэра Клода Макдональда, помочь нам. — Моррисон как бы со стороны услышал произнесенные им слова «мы» и «нам». Он взял на себя обязательство. И от этого на душе стало хорошо.

— Ты знаком с сэром Клодом? — с надеждой в голосе спросил Джеймс. — Со слов Бринкли, сэр Клод уже сказал ему, что мы напрасно тратим наше время и деньги работодателя. Адмирал Ноэл, командующий Китайской станцией[17], сильно давит на посланника, настраивает его против нас. Как говорит Бринкли, Ноэл бесится от одной только мысли о том, что, допустив малейший промах или утечку информации, мы скомпрометируем нейтралитет Британии. Или создадим своего рода прецедент, из-за которого журналисты станут требовать беспрепятственного доступа к любым военным действиям и права свободного ведения репортажей с места событий. Я подозреваю, что это и есть реальная проблема, franchemenfi[18]. — Джеймс произнес французское слово, как истинный англичанин, хрустнув шипящим звуком.

— В этом ты прав, — согласился Моррисон. — Макдональд, возможно, и блестящий офицер, но талантом дипломата не отличается. Ему следует поучиться противостоять таким, как Ноэл. Знаешь, говорят, что лорд Салисбери назначил Макдональда посланником только потому, что искренне верил, будто Макдональд обладает доказательствами, что он, Салисбери, и есть Джек-потрошитель.